Газета Завтра 213 (52 1997)
Шрифт:
Я не отвечал и думал о том, что, конечно, всякий человек должен иметь право на смерть, как и на жизнь. Его надо записать во Всемирную декларацию именно в такой редакции.
— Ты в ответе за меня перед Богом и людьми, — напомнила она. — Или забыл? Посмотри мне в глаза, не отворачивайся. Ты отвечаешь за меня перед Богом и людьми!
Разумеется, я не мог вот сейчас у нее на глазах ринуться “ласточкой” с опоры: эта маленькая женщина владела моей душою… все тридцать пять лет нашей совместной жизни.
И
Мы опять присели на корточки и некоторое время сидели молча.
— Ты хочешь вернуться к этой жизни? — спросил я с горечью еще раз.
Мне стало не по себе от одной только мысли, что вот сейчас мы спустимся, пойдем домой, а там будет все по-прежнему: презренные заботы о наполнении живота, прискорбные события, унижающая меня свирепая глупость должностных лиц, вроде того “приятеля”. Шаг с высоты был ах, как нелегок мне! Но когда я представил себе, что мы вернемся… и наступит новый день… воскресенье.
— Это что же, завтра поутру я опять должен идти на рынок за куском самого дешевого, самого плохого мяса…
— Я сама схожу.
— … и торговки будут смотреть на меня с жалостью и пренебрежением? А с понедельника ты будешь собирать справки, чтобы с нас скостили хотя бы на четверть квартплату, потому что мы не в состоянии заплатить за нашу двухкоморочную, крупнопанельную?
— А черт с ними! Авось не выселят из квартиры, — беспечно сказала жена.
— И снова я буду по полгода выколачивать из какой-нибудь газетки или журнала мизерный, смешной гонорар за рассказ или повесть?
— Все это потом забудется — останется только то, что напечатано. То, что ты пишешь, читают по всей России. Тебе этого мало?
— И я опять каждый вечер буду видеть на экране телевизора физиомордии этих прощелыг и прохиндеев, бесстыдников и христопродавцев, рассуждающих о благе России? Особенно того господина с блинообразным лицом и поросячьими глазками. Ведь это он ограбил нас с тобой, именно он, но продолжает так нагло рассуждать…
— Этот проклятый ящик надо разбить, — миролюбиво заметила жена. — Мы его выбросим сейчас же, как только вернемся.
Я понимал, что она не уступит. Мы спускались молча. Оказавшись на земле, я сел на склоне холма и опустил голову.
— Не горюй, — сказала жена, обнимая меня за плечи.
— Нечего было в таком случае и залезать на опору, — уныло упрекнул я ее.
— Ты напишешь рассказ, — возразила она. — О том, как мы с тобой хотели самоубиться, не вынеся этой проклятой жизни. Ты напишешь рассказ, и тебе заплатят гонорар. Мы купим новую пишущую машинку, а то ведь наша совсем старенькая. Я буду перепечатывать твои черновики… И мы закончим, наконец, роман под названием “Новая Корчева”!
Роман этот замучил меня. Наверное, я поставил перед собой непосильную задачу — нарисовать портрет главного героя, коим является сам этот город. Он все время менялся… как кусок остывающего железа… это называется цветами побежалости.
— Я теперь понимаю, что написание романов есть самое достойное занятие на этом свете, — заявила жена. — Все остальное — суета вокруг живота, как ты однажды правильно выразился. Помнишь, как нам было хорошо, когда мы писали “Повесть о снегах”? Я сердилась из-за того, что ты бесконечно правил то одну сцену, то другую… Я не буду больше ругать тебя. Правь, сколько хочешь.
После еще нескольких “а помнишь, как нам было хорошо, когда мы писали вот это”, я покорно встал, и мы пошли домой.
Леонард Лавлинский
* * *
Долго клюет поминальную снедь
Быстрая птица.
Крест на могиле успел потускнеть,
Лак — облупиться.
В небе молитву творит за родню
Истовый прадед.
Миг расставания — дочь хороню -
Сны лихорадит.
Даже не плачу — душа изнутри
Вымерзла в теле.
Экая разница — год или три?
Вскачь пролетели.
Сам костенею в ледовом гробу,
В стуже кристалла.
Толстую крышку ногтями скребу -
Легче не стала.
Сны разгоню — потемнело вверху.
С небом не спорю.
Хлынет гроза, помогая стиху -
Если бы горю!
* * *
Страна есенинских берез,
Ты горестная свалка.
Чертополох везде нарос,
И прах Союза под откос
Летит без катафалка.
Реформы аховы у нас,
Чиновники бесстыжи,
Гребут, как будто напоказ,
И проживает Фантомас
На Клязьме — не в Париже.
А борзописцы и врали,
Чья стая кружится вдали
Над сытым зарубежьем,
Сегодня моды короли
В родном углу медвежьем.
* * *
Свет не видел такого мерзавца:
При любой непогоде в чести.
Но душой бесполезно терзаться
И колючие рифмы плести.
Беспрерывно везет негодяю
Или кожа породы толста?
Сколько зла сотворит, не гадаю -
Верю в тайную милость Христа.
Пусть мерзавец
на редкость вынослив,
И пасует закон перед ним.
Суд Господень -
теперь или после -
Безотказен и неустраним.
* * *
Шевельнулись лозы краснотала.
“Ты русалка?” -
Глубина донская
Этаких красавиц воспитала,
Посуху бродить не отпуская.
Приплыла, стройна и ясноглаза,
Ускользнула
от хмельного предка,