Газета Завтра 217 (56 1998)
Шрифт:
– Надеюсь, я своим вторжением не смешала ваши карты, господа?
– голос был бархатный, глубокий, завораживающий.
– Не нарушила ли я ненароком ваш отдых? Не перепутала час, который вы мне назначили, любезный Борис Андреевич?
И она посмотрела на свои элегантные часики: “Четверть восьмого. Или что-то не так?”
– Что вы, что вы, Асенька!
– воскликнул хозяин, поправляя съехавший чуть в бок галстук и одергивая пиджак.
– Все очень так. Просто… вы сейчас выглядите… как бы это точнее выразиться…
– Как Синдерелла, надевшая хрустальные башмачки, - дополнил друга Леонид Михайлович. Альберт Иванович меланхолично усмехнулся: “Чего же вы хотите - женщина, извечная загадка бытия”.
– А я и есть Золушка, - отвечала Асенька, усаживаясь на поспешно предложенный хозяином стул.
– С утра до вечера черепки да кастрюльки, уборка да мойка. А хрустальные туфельки - о них грезится только разве что во сне.
– За даму, присутствующую за этим столом… - предложил, поднимая свою рюмку, Борис Андреевич и хотел было продолжить, но его восторженно дополнил Леонид Михайлович: “И воистину прекрасную во всех отношениях”. Мужчины встали, и Асенька церемонно и грациозно чокнулась с каждым.
– Не хватает музыки, музыку хочу, - усаживаясь, негромко потребовал Альберт Иванович.
– Всенепременно и сей же момент, - откликнулся хозяин. И, обращаясь к Асеньке, спросил: - Что бы вы желали услышать?
– У меня два любимых композитора, - рассеяно ответила она, небрежно разглядывая деликатесные закуски.
– Разрешите полюбопытствовать, кто именно?
– Антонио Вивальди и Сергей Прокофьев.
– Пардон, вас в этих мэтрах влечет что-то конкретное?
– с напускной серьезностью поинтересовался Альберт Иванович.
– У Вивальди превосходны скрипичные концерты. Помните “Времена года”?
– так же рассеяно отвечала Асенька. Но по мере того, как она говорила, заметно оживилась, стала даже слегка жестикулировать руками.
– И оперы. У Прокофьева… “Любовь к трем апельсинам”, “Каменный цветок”, кантата “Александр Невский”, Пятая симфония. А если по правде говорить, я люблю его всего: “Петя и волк”, “Война и мир”, “Ромео и Джульетта”…
– Как кстати! Вы знаете, на прошедшей неделе приятель привез мне из Парижа новый компакт-диск, - сообщил Борис Андреевич, - с фортепьянными шедеврами Сергея Сергеевича в бесподобном исполнени самого маэстро.
Прекратилось жевание и глотание, все погрузились - кто воистину, кто притворно - в божественный ручеек, водопад, океан музыки. “Музыку знает. И, видно, любит, - думал Борис Андреевич, изредка бросая быстрый взгляд на Асеньку.
– Знания можно приобрести. И о композиторах пикантные сплетни и сведения на уровне кроссвордов и шарад выискать в популярных брошюрках. Вот любить музыку научить невозможно”.
Через полчаса засобирался уходить Альберт Иванович. Недолго после его ухода посидел и академик.
“Что же мне с ней делать?
– весело думал Борис Андреевич, возвращаясь от дверей.
– Она ведь лет на двадцать пять, а то и все тридцать младше меня. И чертовски хороша. И, похоже, не совсем официантка - в нашем обычном, мужичьем понимании. Впрочем, оно, конечно, - какая барыня не будь…”
Асенька, скинув туфельки, сидела на диване, поджав под себя ноги. “А он милый, - думала она, разглядывая хозяина с доброй улыбкой.
– И вовсе не старый. Седина его даже, напротив, молодит”. “Прелесть какая девочка, - вздохнул Борис Андреевич. Вздохнул, вспомнив покойную супругу свою, несравненную Ольгу Александровну.
– Оленьку отдаленно напоминает. И взглядом, и улыбкой, и - почти неуловимо - манерой держаться. Я-то, я-то, старый хрыч, на такую лапочку губы свои выцветшие раскатал”.
– Асенька, расскажите что-нибудь о себе.
– Что же рассказать? Родилась в Хабаровске. Папа был военный. Кидала нас гарнизонная судьба из Прибалтики в Заполярье, из Средней Азии в Закавказье. После Киева - Москва. Ломоносовский, филология. С третьего курса пришлось уйти, в автокатастрофе погибли папа и мама. Я сидела на заднем сиденье, отделалась ушибами, легким сотрясением. Пять лет тружусь ни ниве общепита. Ординарная среднестатическая биография, - она печально усмехнулась.
– А почему вы решили, что я достоин вашего внимания?
– Вы как-то читали у нас обзорную лекцию о поэтике лермонтовской прозы.
– Скажите! Я и запамятовал. Поди, лет десять минуло с тех пор.
– Знаете что? Давайте танцевать.
Асенька встала, протянула руку Борису Андреевичу.
– Что же мы будем танцевать?..
– спросил он, удивленный неожиданностью ее предложения.
– Краковяк? Вальс? Польку?
– А разве это имеет значение? По-моему, и музыка сейчас не имеет значения. Просто есть вы и я. И да здравствует все хорошее! И долой все плохое!
Они вошли в просторную гостиную и зашагали, запрыгали, закружились в придумываемых ими самими тут же неординарных, экстравагантных па. Со стороны это наверняка выглядело по меньшей мере забавно, даже смешно. Но они не думали об этом. Борис Андреевич внутренне восхищался изяществом и тактом, с которыми Асенька увела его от очередного приступа меланхолии.
Они танцевали долго - то в быстром темпе, то замедленно; говорили о малозначимых пустяках, и вдруг он без интонационных выкрутас продекламировал ей экспромтом небольшое, но вдохновенное эссе о трагедиях Эсхилла, о его неувядаемой трилогии “Орестея”, о превращении неистовства возвратившегося из Трои Агамемнона в примирение людского страдания с божественными силами. А богатство языка! А глубина и широта мышления! Достойным соперником можно считать, пожалуй, лишь Вильяма Шекспира. И это за всю историю человечества.
Потом он силился и не смог вспомнить, почему именно Эсхилл стал предметом его красноречивого экскурса в область античного искусства; видимо, его собеседница коснулась каким-то образом глубокого кризиса современной драматургии; так или иначе, внимала она его монологу пристально и безмолвно. Закончив говорить, Борис Андреевич испугался, не заговорил ли он гостью вконец.
– Извините, Асенька, я разболтался изрядно, - виновато улыбнулся он.
– Вы тут посидите минуту-другую, а я сейчас придумаю чего-нибудь горяченького. Соловья баснями не кормят.