Gцtterdдmmerung: cтихи и баллады

Емелин Всеволод

“Я жил, как вся Россия…”

Я жил, как вся Россия, Как травка в поле рос. И вот — гипертония, И в печени — цирроз. Стал организм мой вытерт, Как старое пальто. Ни закусить, ни выпить… А жизнь тогда на что? Мне дом родной — больница, Хоть не пенсионер. Вдруг весь я развалился, Как мой СССР. Ах, доктор, доктор, доктор. Доктор дорогой, Посмотрите, доктор, Что у меня с ногой. Скакала по паркету, Взлетала к потолку. Теперь до туалета Едва доволоку. Ах, доктор, доктор, доктор, Доктор дорогой, Посмотрите, доктор, Что у меня с рукой. Как дрались эти руки И как ласкали грудь. Теперь простые брюки Не в силах застегнуть… Скакала по паркету, Взлетала к потолку. Теперь до туалета Едва доволоку.

1994

Стихотворение, написанное на работах по рытью котлована под “школу оперного пения Галины Вишневской” на ул. Остоженка, там, где был сквер

Есть же повод расстроиться И напиться ей-ей. По моей Метростроевской, Да уже не моей Я иду растревоженный, Бесконечно скорбя. По-еврейски Остоженкой Обозвали тебя. Где ты, малая родина? Где цветы, где трава? Что встает за уродина Над бассейном “Москва”? Был он морем нам маленьким, Как священный Байкал. Там впервые в купальнике Я тебя увидал. Увидал я такое там Сзади и впереди, Что любовь тяжким молотом Застучала в груди. Где дорожки для плаванья? Вышка где для прыжков? Где любовь эта славная? Отвечай мне, Лужков. Так Москву изувечили Москвичи, вашу мать, Чтоб начальству со свечками Было где постоять. Где успехи спортивные? Оборона и труд? Голосами противными Там монахи поют. Я креплюсь, чтоб не вырвало, Только вспомню — тошнит, Немосковский их выговор, Идиотский их вид. Что за мать породила их? Развелись там и тут, Всюду машут кадилами, Бородами

трясут. За упокой да за здравие, Хоть святых выноси! Расцвело православие На великой Руси.

1995

Смерть бригадира

Из цикла “Смерти героев”

На дальнем московском объекте, Где краны, забор да сортир, Средь бела дня, верьте-не верьте, Однажды пропал бригадир. Случиться такому ведь надо. Он был полон сил и здоров. Угрюмо молчала бригада. Мелькали фуражки ментов. Вполголоса шли разговоры. С утра еще был он живой. Растерянный доктор со “скорой” Седою качал головой. Фундамент огромного зданья, Железные бабки копров. Сбирал лейтенант показанья, На стройке искал фраеров. Володька, с КамАЗа водитель, Сказал: “Здесь концов не найдешь…” И масляной ветошью вытер Блестящий бульдозера нож. Слезами глаза мои пухнут. Он был как отец нам и брат, Ходил в лакированных туфлях, Под мышкой носил дипломат. Отправил однажды бульдозер Халтурить, подделав наряд, Налил всей бригаде по дозе, А деньги сложил в дипломат. И вот получил он награду, Не знаю, как вышло уж так — Зачем не делился с бригадой? Почто обижал работяг? Солдаты для следственной группы Лопатили тонны земли, Искали останки от трупа Да так ничего не нашли. Нашли они следственной группе, Где сваи из грунта торчат, Один лакированный туфель Да черный портфель-дипломат. А Леха, Володькин брательник, Прошедший Сургут, Самотлор, Он ватник накинул на тельник, Сказал, закурив “Беломор”: “Начальник, молчи об народе. Тебе ль за народ говорить? Народ, как в семнадцатом годе, Сумеет себя защитить!” …На дальнем московском объекте, Где ямы, бетон да тоска, На память безвременной смерти Заделана в цоколь доска.

Слова песни из к/ф “Осень на Заречной улице”

Уж не придет весна, я знаю. Навеки осень надо мной. И даже улица родная Совсем мне стала не родной. Среди моих пятиэтажек, Где я прожил недолгий век, Стоят мудилы в камуфляже И сторожат какой-то Ваnk. Как поздней осенью поганки, Мелькают шляпками в траве, Повырастали эти банки По затаившейся Москве. Сбылися планы Тель-Авива. Мы пережили тяжкий шок. И где была палатка “Пиво”, Там вырос магазин “Night Shор”. И пусть теснятся на витрине Различных водок до фига Мне водка в этом магазине В любое время дорога. Смотрю в блестящие витрины На этикетки, ярлычки. Сильнее, чем от атропина, Мои расширены зрачки. Глаза б мои на вас ослепли, Обида скулы мне свела, Зато стучат в соседней церкви, Как по башке, в колокола. И я спрошу тебя, Спаситель, Распятый в храме на стене: “По ком вы в колокол звоните? Звоните в колокол по мне!” По мне невеста не заплачет, Пора кончать эту фигню. Не знаю — так или иначе, Но скоро адрес я сменю. Зарежут пьяные подростки, Иммунодефицит заест, И здесь на этом перекрестке Задавит белый “мерседес”. По окровавленном асфальте Размажусь я, красив и юн, Но вы меня не отпевайте, Не тычьте свечки на канун. Без сожаленья, без усилья, Не взяв за это ни рубля, Меня своей епитрахилью Накроет мать-сыра земля. Кончаю так — идите в жопу, Владейте улицей моей, Пооткрывайте здесь найт-шопов, Секс-шопов, банков и церквей.

1996

На смерть леди Дианы Спенсер

Из цикла “Смерти героев”

Убили Фердинанда-то нашего.

Я. Гашек

Я слова подбирать не стану. Чтоб до смерти вам кровью сраться. Я за гибель принцессы Дианы Проклинаю вас, папарацци! Что, довольны теперь, уроды? Натворили делов, ублюдки? Вы залезли в кровать к народу, Вы залезли людям под юбки. Из-за вас, тут и там снующих И пихающихся локтями, С ней погиб культурный, непьющий, Представительный египтянин. Растрепали вы все, как бабы. А какого, собственно, черта? Ну, любила она араба И инструктора конного спорта. Не стесняясь светского вида, Проявляла о бедных жалость, С умирающими от СПИДа, То есть с пидорами целовалась. А еще клеймлю я позором Не поведших от горя бровью, Всю семейку этих Виндзоров, С королевой, бывшей свекровью. Бывший муж хоть бы раз прослезился, Хоть бы каплю сронил из глаза. У меня, когда отчим спился, Стал похож он на принца Чарльза. Принц Уэльский нашелся гордый, Ухмыляется на могиле. Да в Москве бы с такою мордой И в метро тебя не пустили! Повезло же тебе, барану, Представляю, как ты по пьяни Эту розу, принцессу Диану, Осязал своими клешнями. Нам об этом вашем разврате, Обо всех вас — козлах безрогих, Киселев, политобозреватель, Рассказал в программе “Итоги”. Киселев был со скорбным взором, Он печально усы развесил. У него поучитесь, Виндзоры, Как горевать по мертвым принцессам. Если вы позабыли это, Мы напомнил вам, недоноскам, Как Марии Антуанетты Голова скакала по доскам. О том, что сделал с Карлом Кромвель, Об Екатеринбургском подвале Мы напомним, да так напомним, Чтобы больше не забывали!

Песня о Хорсте Весселе

Из цикла “Смерти героев”

Над Берлином рассветает, Расступается туман. Из тумана выплывает Над рекою ресторан. Там за столиком Хорст Вессель, Обнявшись с Лили Марлен. Не поднять ей полных чресел С его рыцарских колен. Он с Марленой озорует, Аж ремни на нем скрипят, А вокруг сидит, ревнует Штурмовой его отряд. Мрачно смотрят исподлобья И ерошат волоса С ним повязанные кровью Ветераны из СА. На подбор голубоглазы, Белокуры, словно снег. Все на смерть готовы разом, Их двенадцать человек. Что, Хорст Вессель, ты не весел? Что, Хорст Вессель, ты не смел? Ты не пишешь больше песен, Ты, как лед, остекленел. Как пригрел эту паскуду, На борьбу не стало сил. Эта фройляйн явно юде, Большевик ее любил. Любит вас, поэтов, Лиля, Был поэт тот большевик, Настоящая фамилья Не Марлен у ней, а Брик. Шляпки модные носила, Шоколад “Рот Фронт» жрала, Раньше с красным все ходила, Счас с коричневым пошла. Дураки вы, Хорст, с ним оба, То любя, то не любя. Довела его до гроба, Доконает и тебя. Приглядись ты к этим лицам, Ужаснись еврейских морд, Пожалей ты свой арийский, Драгоценный генофонд. Ишь нашел себе забаву, Встретил в жизни идеал, Променял ты нас на фрау, Нас на бабу променял! За спиной такие речи Слышит грозный командир, И обняв рукой за плечи, Он Лили с колен ссадил. Он берет ее за шею Осторожно, как букет, И швыряет прямо в Шпрее Через низкий парапет. Шпрее, Шпрее, мать родная, Шпрее, Шпрее, Дойче Флюс. Серебром волны играя, Ты, как Бир, сладка на вкус. То под мост ныряешь в арку, То блестишь издалека, Не видала ль ты подарка От орла-штурмовика. Ты река германцев, Шпрее, Не прощаешь ты измен, Прими в сестры Лорелеи Эту Брик или Марлен. Шпрее, Шпрее, Муттер Шпрее, Только пятна на воде. Одолели нас евреи, Коммунисты и т. д. Это кто там крутит палец Возле правого виска? Дойчланд, Дойчланд, юбер алес. Наша психика крепка. Пусть в меня свой камень бросит Кто сочтет, что я не прав. Вот такой Партайгеноссе Получается Майн Кампф. Что ж вы, черти, приуныли? Мы же немцы, с нами Бог! Разливай по кружкам или Запевай “Ди фанне хох”! Из-за ратуши на штрассе Грудь вперед за рядом ряд Выступает дружной массой Хорста Весселя отряд. Впереди, державным шагом Выступая вдалеке, Кто-то машет красным флагом С черной свастикой в кружке. От добра и зла свободен, Тверд и верен, как мотор, То ли Зигфрид, то ли Один, То ли Манфред, то ли Тор.

1997

Колыбельная бедных

Низко нависает Серый потолок. Баю-баю-баю, Засыпай, сынок. Засыпай, проснешься В сказочном лесу, За себя возьмешь ты Девицу-красу. Будут твоим домом Светлы терема, Мир друзьям-знакомым, А врагам тюрьма. Из лесу выходит Бравый атаман, Девицу уводит В полночь и туман. Спит пятиэтажна, В окнах ни огня, Будет тебе страшно В жизни без меня. Из лесу выходит Серенький волчок, На стене выводит Свастики значок. Господи, мой Боже! Весь ты, как на грех, Вял и заторможен, В школе хуже всех. Ростом ты короткий, Весом ты птенец. Много дрянной водки Выпил твой отец. Спи, сынок, спокойно, Не стыдись ребят, Есть на малахольных Райвоенкомат. Родине ты нужен, Родина зовет. Над горами кружит Черный вертолет. Среди рваной стали, Выжженной травы Труп без гениталий И без головы. Русские солдаты, Где башка, где член? Рослый, бородатый Скалится чечен. Редкий, русый волос, Мордочки мышей. Сколько полегло вас, Дети алкашей, Дети безработных, Конченных совков, Сколько рот пехотных, Танковых полков… Торжество в народе, Заключают мир, Из лесу выходит Пьяный дезертир. Не ревет тревога, Не берут менты. Подожди немного, Отдохнешь и ты… Что не спишь упрямо? Ищешь — кто же прав? Почитай мне, мама, Перед сном “Майн Кампф”. Сладким и паленым Пахнут те листы. Красные знамена, Черные кресты. Твой отец рабочий, Этот город твой. Звон хрустальной ночи Бродит над Москвой. Кровь на тротуары Просится давно. Ну, где ваши бары, Банки, казино? Модные повесы, Частный капитал, Все, кто в “мерседесах” Грязью обдавал. Все телегерои, Баловни Москвы, Всех вниз головою В вонючие рвы. Кто вписался в рынок, Кто звезда попсы, Всех примет суглинок Средней полосы… Но запомни, милый, В сон победных дней Есть на силу сила И всегда сильней. И по вам тоскует Липкая земля, Повезет — так пуля, Если нет — петля. Торжество в народе, Победил прогресс, Из леса выходит Нюрнбергский процесс. Выбьют табуретку, Заскрипит консоль. Как тебе все это? Вытерпишь ли боль? Только крикнешь в воздух: “Что ж Ты, командир? Для кого Ты создал Свой огромный мир? Грацию оленей, Джунгли, полюса, Женские колени, Мачты, паруса?” Сомкнутые веки, Выси, облака. Воды, броды, реки, Годы и века. Где Он, тот, что вроде Умер и воскрес? Из лесу выходит Или входит в лес?

Баллада о белых колготках

Из цикла “Смерти героев”

В Чечне, в отдаленном районе, Где стычкам не видно конца, Служили в одном батальоне Два друга, два храбрых бойца. Один был седой, лысоватый, Видавший и небо, и ад. Его уважали ребята, Он был в батальоне комбат. Другой, лет на двадцать моложе, Красив был, как юный Амур, Любимцем солдат был он тоже, Певун, озорник, балагур. Однажды пошли на заданье Весной, когда горы в цвету, Отряд получил приказанье — Соседнюю взять высоту. Вот пуля врага пролетела, Послышался стон среди скал, И рухнуло мертвое тело, То младший товарищ упал. Десантники взяли высотку, Чечены на юг отошли, И снайпершу в белых колготках Бойцы на КП привели. Была она стройной блондинкой, На спину спускалась коса, Блестели, как звонкие льдинки, Ее голубые глаза. Комбат посмотрел и заплакал, И нам он в слезах рассказал: “Когда-то студентом филфака Я в Юрмале все отдыхал. Ах, годы мои молодые, Как много воды утекло. И девушка с именем Вия Ночами стучалась в стекло. Был счастия месяц короткий, Как сладко о нем вспоминать! В таких же вот белых колготках Валил я ее на кровать. Неловким, влюбленным студентом Я был с ней застенчив и тих. Она с прибалтийским акцентом стонала в объятьях моих. Ты думала — я не узнаю? Ты помнишь, что я обещал? Так здравствуй, моя дорогая, И сразу, наверно, прощай! Тебя ожидает могила Вдали от родимой земли. Смотри же, что ты натворила!” …И мертвого ей принесли. Латышка взглянула украдкой На свежепредставленный труп, И дрогнула тонкая складка Ее ярко крашеных губ. Она словно мел побелела, Осунулась даже с лица. “Ты сам заварил это дело, Так правду узнай до конца! Свершилася наша разлука, Истек установленный срок, И, как полагается, в муках На свет появился сынок. Его я любила, растила, Не есть приходилось, не спать. Потом он уехал в Россию И бросил родимую мать. Рассталась с единственным сыном, Осталась в душе пустота, И мстила я русским мужчинам, Стреляя им в низ живота. И вот, среди множества прочих, А их уже более ста, И ты, ненаглядный сыночек, Застрелен мной в низ живота”. В слезах батальон ее слушал, Такой был кошмарный момент, И резал солдатские уши Гнусавый латвийский акцент. Но не было слез у комбата, Лишь мускул ходил на скуле. Махнул он рукой, и ребята Распяли ее на столе. С плеча свой “калашников” скинул, Склонился над низким столом И нежные бедра раздвинул Он ей вороненым стволом. “За русских парней получай-ка, За сына, который был мой…” И девушка вскрикнула чайкой Над светлой балтийской волной. И стон оборвался короткий, И в комнате стало темно. Расплылось на белых колготках Кровавого цвета пятно. А дальше рукою солдата, Не сдавшись злодейке судьбе, Нажал он на спуск автомата И выстрелил в сердце себе. Лишь эхо откликнулось тупо Среди седоглавых вершин… Лежат в камуфляже два трупа И в белых колготках — один. И в братской, солдатской могиле На горной, холодной заре Мы их поутру схоронили В российской, кавказской земле. Торжественно, сосредоточась, Без лишних, бессмысленных слов Отдали последнюю почесть Из вскинутых в небо стволов.

1999

К 200-летию со дня рождения А.С. Пушкина

Блажен, кто смолоду был молод, Блажен, кто вовремя созрел. А.С. Пушкин

Под звонкие народные частушки Среди церквей, трактиров и палат Великий Александр Пушкин В Москве родился двести лет назад. Когда была война с Наполеоном, Не удержали дома паренька. По простыням сбежал через балкон он И сыном стал гусарского полка. Он был в бою беспечен, как ребенок, Врубался в гущу вражеских полков. Об этом рассказал его потомок, Прославленный Никита Михалков. Трудны были года послевоенные, Но Александр взрослел, мужал и креп. На стройке храма у француза пленного Он финский ножик выменял на хлеб. И не пугал тогда ни Бог, ни черт его, Он за базар всегда держал ответ, Он во дворах Покровки и Лефортова У пацанов имел авторитет. Он был скинхедом, байкером и рэпером, Но финский нож всегда с собой носил, А по ночам на кухне с Кюхельбекером Он спорил о спасении Руси. Запахло над страной XX съездом. Он кудри отпустил, стал бородат, Пошел служить уборщиком подъезда И оду “Вольность” отдал в Самиздат. Он мыл площадки, ползал на коленках, Отходы пищевые выносил, А по ночам на кухне с Евтушенко Он спорил о спасении Руси. И несмотря на то, что был он гений, Он был веселый, добрый и простой. Он водки выпил больше, чем Есенин, Баб перетрахал больше, чем Толстой. В судьбе случались разные превратности, Пришла пора доносов, лагерей. И он имел на службе неприятности, Поскольку был по матери еврей. Он подвергался всяческим гонениям, Его гоняли в шею и сквозь строй, И он не принял Нобелевской премии, Он в эти годы был невыездной. Враги его ославили развратником, И император выпустил указ, Чтоб Александра в армию контрактником Призвали и послали на Кавказ. Но Пушкин, когда царь сослал туда его, Не опозорил званья казака. Он тут же зарубил Джохар Дудаева, И у него не дрогнула рука. И тотчас все враги куда-то юркнули, Все поняли, что Пушкин-то — герой! Ему присвоил званье камер-юнкера Царь-страстотерпец Николай Второй. И он воспел великую державу, Клеветникам России дал отпор И в “Яре” слушать стал не Окуджаву, Краснознаменный Соколовский хор. Пришел он к Церкви в поисках спасения, Преодолел свой гедонизм и лень. И в храме у Большого Вознесения Его крестил сам Александр Мень. И сразу, словно кто-то подменил его, Возненавидел светских он повес. И, как собаку, пристрелил Мартынова (Чья настоящая фамилия Дантес), Когда подлец к жене его полез. По праздникам с известными политиками Обедни он выстаивал со свечкою, За что был прозван либеральной критикой Язвительно — “Колумб Замоскворечья”. Пешком места святые обошел он, Вериги стал под фраком он носить, А по ночам на кухне с Макашовым Он спорил о спасении Руси. Ведь сказано: “Обрящите, что ищите”. А он искал все дальше, дальше, дальше. И сжег вторую часть “Луки Мудищева”, Не выдержав написанной там фальши. Он научил нас говорить по русскому, Назвал его всяк сущий здесь язык. Он на Лубянке, то есть, тьфу, на Пушкинской Нерукотворный памятник воздвиг. Я перед ним склоню свои колени, Мне никуда не деться от него. Он всех живых живей, почище Ленина. Он — наше все и наше ничего. Ко мне на грудь садится черным вороном И карканьем зовет свою подружку, Абсурдную Арину Родионовну, Бессмысленный и беспощадный Пушкин.

Маша и президент

На севере Родины нашей, За гордым Уральским хребтом, Хорошая девочка Маша У мамы жила под крылом. Цвела, как лазоревый лютик. Томилась, как сотовый мед. Шептали вслед добрые люди: “Кому-то с женой повезет”. Но жизнь — это трудное дело, В ней много встречается зла. Вдруг мама у ней заболела, Как листик осенний слегла. Лежит она, смеживши веки, Вот-вот Богу душу отдаст. А Маша горюет в аптеке, Там нету ей нужных лекарств. Сидит, обливаясь слезами, Склонивши в печали главу. Да умные люди сказали: “Езжай-ка ты, Маша, в Москву. Живет там глава государства В тиши теремов и палат, Поможет достать он лекарство Ведь мы его электорат”. Ее провожали всем миром, Не прятая искренних слез. Никто не сидел по квартирам. Угрюмо ревел тепловоз. Вслед долго платками махали, Стоял несмолкаемый стон. И вот на Казанском вокзале Выходит она на перрон. Мужчина идет к ней навстречу: “Отдай кошелек”, — говорит. А был это Лева Корейчик, Известный московский бандит. Вот так, посредине вокзала Наехал у всех на виду, Но Маша ему рассказала Про горе свое и беду. Тут слезы у Левы как брызни, Из глаз потекло, потекло… Воскликнул он: “Чисто по жизни Я сделал сейчас западло. Чтоб спать мне всю жизнь у параши, Чтоб воли мне век не видать За то, что у девочки Маши Я деньги хотел отобрать. Достанем лекарство для мамы, Не будь я реальный пацан, Начальник кремлевской охраны — Мой старый и верный друган. Чтоб мне не родиться в Одессе, Не буду я грабить сирот”. Довез он ее в “мерседесе” До самых кремлевских ворот. И впрямь был здесь Лева свой в доску, Так жарко его целовал Начальник охраны кремлевской, Высокий седой генерал. Усы генерала густые, Упрямая складка у рта, Под сердцем героя России Горит золотая звезда. Поправил он в косах ей ленту, Смахнул потихоньку слезу, И вот в кабинет к президенту Он нашу ведет егозу. На стенах святые иконы, Огромное кресло, как трон, Стоят на столе телефоны. И красный стоит телефон. Притихли у двери министры. Премьер застыл, как монумент. А в кресле на вид неказистый Российский сидит президент. Взвопил он болотною выпью, Услышавши Машин рассказ: “Я больше ни грамма не выпью, Раз нету в аптеках лекарств”. Не веря такому поступку, Министры рыдают навзрыд. Снимает он красную трубку, В Америку прямо звонит. “Не надо кредитов нам ваших, Не нужно нам мяса, зерна. Пришлите лекарство для Маши, Ее мама тяжко больна”. На том конце провода всхлипнул, Как будто нарушилась связь, А это всем телом Билл Клинтон Забился, в рыданьях трясясь. Курьеры метались все в мыле, Умри, но лекарство добудь. И Моника с Хиллари выли, Припавши друг другу на грудь. И вот через горы и реки Летит к нам в Москву самолет, А в нем добрый доктор Дебейкл Лекарство для Маши везет. Да разве могло быть иначе, Когда такой славный народ? Кончаю и радостно плачу, Мне жить это силы дает.