Где рождаются циклоны

Шадурн Луи

Город церквей, лилий и автомобильных рожков.

Каракас под лучами утреннего солнца сияет розо­вым, желтым и красным цветом у подножия мрачных гор. Ярко освещенные дома на фоне чистого светло-голубого неба имеют праздничный вид. Преобладает красный цвет, который кажется еще более ярким на фоне темной зелени.

Город расположен в долине, окруженной высокими горами, с крутыми склонами. Улицы поднимаются почти отвесно, на горе роскошным экипажам, которые так льстят тщеславию обывателей. Низкие дома окрашены в светлые цвета. Эта светло-зеленая или розовая окраска придает городу тот обманчивый вид курорта, который, впрочем, имеет большинство

тропических городов. Город совсем новый, но, вместе с тем, и старый. Конквиста­доры построили здесь церкви, монастыри и дворцы. Но землетрясения разрушили все следы завоеваний.

Есть еще множество монастырей, церквей и двор­цов для правительства и университета, причем последние самого невероятного стиля, но необыкновенно ве­личественные.

Узкие и шумные улицы кишат пестрой толпой, в которой преобладают мулаты и метисы. Множество лавок, банков и баров. Женщины из простонародья, и черные и белые, носят мантильи и кричащие платья. В воскре­сенье, по окончании службы, встречаются очень краси­вые девушки, выходящие из церкви, с черным круже­вом на белокурых волосах. Вот проезжает метис, вер­хом на муле, с глубоко засунутыми в широкие стреме­на ногами по мексиканскому обычаю. Перед окном па­рикмахерской или модного кафе стоят офицеры и раз­глядывают проходящих женщин. Они одеты в „feldgrau", как немцы,— плоская фуражка и мундир с небольшими погонами и обшлагами. Они стараются держать себя, как немецкие офицеры, но ничего из этого не выходит.

Молодые „кадеты", в синих мундирах, с небольшим воротником и с белыми поясами, скоро научатся марши­ровать, как цапли, прежде чем станут командовать вой­сками президента, состоящими из негров, метисов и главным образом из неукротимых и жестоких горцев, так - называемых „андиносов", составляющих верную поддержку власти, впрочем, только до того момента, пока они-же сами ее не свергнут.

На каждом углу стоит полицейский, чаще всего оборванный, в высокой синей каске с палкой в руке. Здесь безраздельно царствует полиция. У вас спраши­вают имя чуть ли не каждый раз, как вы влезаете в трамвай. Полиция составляет институт, которому пра­вительство посвящает все свои заботы. Оно содержит бес­численное множество шпионов, и мужчин и женщин, из-за страха перед революционерами и вследствие похваль­ного стремления поддержать установленный им порядок.

Не мало священников и притом довольно грязных. Маленькая мулатка несет на голове корзину и кричит глухим голосом: „Pan d'huevos! Pan d'huevos! На рынке где продаются цветы, продавцы показывают в клетках голубых, зеленых, красных птиц, точно из волшебных сказок.

На площади Боливар, — здесь, между прочим, все носит название „Боливар" как в Италии „ Гарибальди“ — оркестр играет веселые мотивы. Площадь выложена мозаикой; на деревьях качаются лиловые орхидеи.

Мужчины из простонародья одеты в белое, а люди из общества в платье темных цветов. Встречаются даже господа в сюртуке и цилиндре. Этот головной убор до­брого старого времени процветает под тропиками, так как здесь считается хорошим тоном относиться с пре­зрением к солнцу, которое, впрочем, иногда мстит за это. Простонародье одевается в полотно, но сливки общества предпочитают шерстяные материи. Это ста­рая традиция, и уже в XYII столетии один писатель отметил странный и смешной обычай, существовавший в Каракасе, жители которого в летнюю пору одевали шубы и плащи.

Тщеславие одно из отличительных свойств этого народа. В этом городе, с крутыми улицами и скольз­кими мостовыми, поражает присутствие ненужных, ро­скошных экипажей, с кучерами-неграми, в синих ли­вреях, желтых рейтузах и высоких ботфортах.

На улицах постоянный шум, щелканье бичей, стук копыт несущихся лошадей и особенно — последнее изо­бретение американцев — автомобильный рожок. Много­численные автомобили все снабжены этим ужасным прибором и все рычат без удержу

среди узких улиц, наполняя их адским шумом.

Выходящие на улицу окна целый день бывают заперты, что придает некоторым кварталам какой-то покинутый вид. Но с наступлением вечера, окна откры­ваются. Сквозь железную решетку, — обычай, привезенный из Испании, — видны освещенные сзади лица жен­щин, в мантильях, с красным цветком за ухом. Ино­странец не должен, однако, делать неправильного вывода. Здесь принято сидеть по вечерам около окна. Комната, где находятся женщины, ярко освещена; вся мебель на виду; нужно ведь, чтобы каждый мог остановиться и полюбоваться. Часто бывает, что это единственная ком­ната в доме чисто прибранная и прилично меблиро­ванная. И вот женщины целыми часами сидят у окна, ожидая посещения друга или жениха; — тогда они ста­нут разговаривать сквозь решетку, причем он остается на улице; иногда разговаривают наедине, иногда в при­сутствии родных; при этом у женщин, по большей части, лицо и губы бывают сильно накрашены.

Веками живут они так, придерживаясь испанских обычаев, чуждые всякой другой жизни и какой бы то ни было деятельности; пассивные, пустые, суеверные, болтливые, сидя за своей решеткой и занимаясь сплет­нями. Они делают вид, что отворачивают голову, когда, вы проходите, или бросают на вас презрительный взгляд. Только куртизанки мило улыбаются.

На каждой двери помещается образ богоматери или какого-нибудь святого, представляющий ужаснейшую хромолитографию. Дверь с маленьким окошечком на­крепко закрыта, а перед нею находятся еще сени. Как можно меньше отверстий наружу, как по причине жары, так и вследствие революций.

И церкви! Бесчисленное количество церквей, по большей части без всякого стиля, некрасивых, с без­вкусными лепными украшениями, аляповатых, лишен­ных отпечатка старины.

Но все-таки, сегодня вечером, я смотрю на церковь Мерседес, в конце поднимающейся в гору маленькой улицы, две колокольни которой, похожие на розовые минареты, выделяются на бледно-лиловом хаосе гор. Приближается ночь. Двери в церкви открыты и с улицы виден алтарь с горящими свечами. Целая толпа набож­ных женщин спускается но ступеням, тихо перегова­риваясь между собою. Два громадные пучка лилий стоят при дверях. Среди красноватого полумрака алтарь сверкает тысячью огней.

Запах духов, которыми надушены женщины, смеши­вается с тяжелым благоуханием лилий. Для креольской души эти вечерние службы составляют величайшее удовольствие; не сознавая, она наслаждается послед­ними остатками старого и мрачного испанского мисти­цизма.

Здесь имеются монастыри разных орденов. Я вспо­минаю о женском монастыре св. Иосифа Тарбского, на дороге в Парайсо, где воспитывают молодых креолок, о большом патио, с зелеными растениями и красными колонками. На окружавшей его галлерее все шторы были, опущены. Был канун Рождества и днем стояла страшная жара. В эту ночь молодые девушки должны были участвовать в процессии и нести под пальмами „Virgen Santisima“ (пресвятую богородицу). Часовня выходила на патио; царивший в ней полумрак смягчал кричащую позолоту и контуры статуй в стиле часовни Saint-Sulpice. Воспитанницы в голубых с белым пла­тьях, о черными волосами, спускавшимися на смуглые щеки, возвращались в монастырь; они с любопытством разглядывали нас. Из продуваемого свежим ветерком сада видны были голубые склоны гор. Листья пальм покачивались в прозрачном небе. В этот вечер мы воз­вратились в карете, по дороге из Парайсо, составляю­щей единственную прогулку, допускаемую светскими правилами. Это довольно прохладная дорога, с которой видна игра теней на склонах гор и город. Вдали, в лиловых сумерках, виднелись пальмы, окутанные вуалью легкого тумана. Я думал об эхом маленьком мире, тще­славном, ленивом и жадном, который волновался у подножья этих диких гор. Мираж из золота и крови охватывал небо, заливая монастыри, церкви, дома и даже отдаленные вершины. В нескольких километрах отсюда начинались все те же джунгли. Потом мы выпили по рюмке ликёра в „Индии", небольшом провинциальном кафе, с богатой позолотой, но невыразимо унылом.