Где рождаются циклоны

Шадурн Луи

Мы познакомились на „Колумбии"; грузовое судно везло нас в одно и то же место назначения. В день отплытия, вечером, мы сидели за столом друг против друга и оказались единственными пассажирами, гово­рившими по-французски, хотя, впрочем, в этот вечер со­всем и не разговаривали. Мы только вежливо осведо­мились о цели нашего путешествия. Он направлялся в Гвиару, чтобы затем добраться до Каракаса, а оттуда проехать на автомобиле восемьсот километров, по едва намеченной дороге до Сан-Фернандо-де-Апуре, весьма жаркого города, где постоянно царит лихорадка и где торгуют самыми разнообразными предметами и, в част­ности, перьями белой хохлатой цапли. Судя по его виду, я предполагал, что Пепе Елиссабаль, — так он назвал себя, — принадлежал прежде к какому-нибудь миссионер­скому ордену и сменил рясу на сюртук. Он поведал мне, что он баск, что покинул родину в возрасте восемнадцати

лет и что его заветной мечтой было опять возвратиться туда. Больше мы в этот вечер не разговаривали, так как одиночество при лунном свете, которым я наслаж­дался на шканцах, влекло меня больше, чем какие бы то ни было разговоры.

Я встретился с баском на следующий день на па­лубе, когда он, крутя папироску, разговаривал на ло­манном английском языке, с буфетчиком-ирландцем. Он подошел ко мне и предложил „папелито", что со сто­роны этого угрюмого человека являлось признаком на­рождающейся симпатии. К вечеру мы были уже друзь­ями. Он обещал мне отыскать меня в Каракасе, по возвра­щении из своего путешествия, и привезти мне несколько этих драгоценных перьев, за которыми он ехал так далеко.

— Трудное это дело, — сказал он, — отыскивать этих цапель, но зато прибыльное. Только вот что. Приходится проводить пять или шесть месяцев в проклятой стране, гнилой от сырости и лихорадки, есть жесткое мясо, иметь дело с множеством более или менее сомни­тельных христиан и, главное, платить без разбору всем этим господам, так как иначе вас в двадцать четыре часа упрячут в тюрьму, закуют в цепи и оставят си­деть в темной дыре, до тех пор, пока какому-нибудь блестящему генералу или полковнику заблагорассудится вспомнить о вас. А память у них часто бывает корот­кой. Первый раз, когда я приехал в Сан-Фернандо, я задал себе вопрос, как я буду жить в этой тошно­творной „posada“ .и мною овладело сильнейшее жела­ние поскорей убраться оттуда. Как раз в тот момент, когда я предавался этим размышлениям, явился поли­цейский и потребовал с меня уплаты налога за пребы­вание в их городе два пиастра. Два пиастра за право дышать скверным воздухом и быть искусанным мест­ными москитами показались мне слишком дорогой пла­той и я не скрыл моего мнения. Но мой хозяин, чело­век опытный, дернул меня за рукав и шепнул: „ Упла­тите, дон Пепе, уплатите, это будет благоразумнее". Я уплатил и на следующий день отправился с визи­том к генералу, командующему округом, так как там, знаете ли, все более или менее подведомственно воен­ным. Он принял меня очень любезно, и я предложил ему небольшой процент с моих оборотов, если ему угодно будет покровительствовать его покорному слуге. Он с достоинством согласился и распрощался со мной по-отечески. „Я знаю, дон Пепе, — сказал он, — что вы бес­прекословно уплатили налог за ваше пребывание здесь. Вы очень хорошо сделали, так как вам пришлось бы еще уплатить налог в пятьдесят пиастров за право тор­говли в этом округе. Нечего и говорить, что я вас от этого налога освобождаю". Мы расстались лучшими друзьями, и я стал отдавать себе ясный отчет о способах моей торговли и об искусстве разговаривать с оффициальными лицами.

Перья белой цапли, это богатство, которое падает с неба, но нужно находиться в том месте, где оно упа­дет. Строгие законы запрещают убивать этих птиц и разрешается только собирать их перья. Нечего и гово­рить, что не мало бывает несчастных выстрелов, попа­дающих не туда, куда следует. Белые цапли во мно­жестве прилетают на равнины, по окончании периода дождей. Ах! monsieur, это удивительно красивое зре­лище. Можно подумать, что всю ночь шел снег, когда утром восходит солнце над равниной, на целые кило­метры сплошь покрытой белыми цаплями. От их перьев деревья становятся совершенно белыми. Когда птицы объедят все, что только могла дать сырая почва, они улетают громадными стаями, оставляя на земле тысячи перьев.

Хитер будет тот, кто изобретет способ добывать перья цапли, не убивая ее. Я давно уже стараюсь найти наилучший способ и изобрел целую систему, не вполне, впрочем, удовлетворительную. Вот в чем она заключается. Цапель привлекает все белое. Я делаю большие мешки, свернутые из бумаги, которые устана­вливаю на земле отверстием кверху. Птица летит прямо на такой мешок и застревает в нем своим клювом. Она не может от него отделаться и летит перпенди­кулярно наверх, к небу, летит, как молния, ошеломлен­ная этим прибором; затем вдруг падает стремительно вниз и остается лежать неподвижной на земле, с клю­вом в бумажной тюрьме. Тогда остается только по­дойти к ней и взять ее перья.

Дон Пепе верит в сокровище. Он неутомимый иска­тель. Он верит в золото и бриллианты, спрятанные

индейцами. Он знает даже потаенное место, где спря­таны эти богатства.

В середине Ориноко, — говорит он мне, — поднимается громадная скала, вышиною в несколько сот футов, на­стоящая крепость, вроде Сахарной Головы в Рио-де-Жанейро. Ее называют скалой сокровищ.

В те времена, когда испанцы рыскали по этим ме­стам, в поисках Эльдорадо, они проникли в Серро-Сипано и нашли там несметное количество золота и дра­гоценных камней, которые они, само собой разумеется, отняли от индейцев Гуайибо, владельцев этих богатств. Но индейцы прогнали своих бесчестных гостей. Затрав­ленные, доведенные до отчаяния, испанцы засели на этой скале, вскарабкавшись на ее вершину с помощью желез­ных крюков. В течение нескольких недель они выдержи­вали осаду индейских полчищ, которые, при наступлении периода дождей, удалились в горы. Тогда испанцы сами покинули свое убежище, убрав за собой крюки, следы которых и теперь еще можно видеть. Но они оставили все сокровища, опасаясь, что их будут преследовать и расчитывая вернуться за ними впоследствии. Они не вернулись, monsieur, и сказочные сокровища Гуайибо находятся еще закопанными в этой скале. И, уверяю вас, это не единственный тайник. Я никогда не вхожу в старый дом, не постучав в стены, чтобы убедиться, нет ли в них пустоты.

У дон Пепе манеры духовного лица. Он потирает руки, как священник, немного туг на ухо. Его платье как будто с чужого плеча; воротничек и манжеты обтрепанные; галстух ужасный, но булавка с велико­лепной жемчужиной. Плохо выбритое лицо продолгова­тое, с выдающимися костями; глаза маленькие, живые. Он женат, и когда говорит про свою жену, называет ее: „madame“.

— Уж тридцать лет, как я рыскаю по этим ме­стам, — сказал он мне.—Я побывал в Колумбии, в Ве­нецуэле, в Боливаре, в Чили, в Перу, в Уругвае. Я пешком перешел через Анды. Меня все здесь знают и в Каракасе, и в Порто-Колумбии, и в Сиудаде-де-Боливар. Дон Пепе тут! Дон-Пепе там! Да, пришлось-таки мне попутешествовать и пешком, и в лодке, и верхом. Жестокие это страны, monsieur, уверяю вас. Жара, ли­хорадка, москиты и, в особенности, люди! Две вещи надо всегда иметь при себе: хинин и браунинг.

Целый день сидели мы рядом, на шканцах, среди голубого простора, прерывая иногда наш разговор длин­ными паузами и глядя на оставляемый винтом след. Этот слащавый и, в то же время, суровый человек не­много противен мне, но вместе с тем что-то влечет меня к нему. В нем сочетались хитрость, сила и страсть к приключениям. Я еще увижусь с ним.

Над пропастью.

Девять часов утра. Офицер поднимает на фок-мачте оранжевый вымпел с буквами N O. U. S. A., на корме звезд­ный флаг и на носу иностранный флаг — желтый, голубой и красный, усеянный белыми звездами: флаг Венецуэлы.

На горизонте показывается темная полоса гор. Оку­тывающие их вершины облака производят впечатление снега. Можно различить целый хаос скал и обрывов, а внизу, на уровне моря, белые и розовые точки. Это Гвиара.

Понемногу краски становятся более отчетливыми. Преобладает зеленый и красный цвет. Отроги Анд до­ходят до моря, видны их крутые склоны и хребты, по­росшие кактусами и алоэ. Все более и более обрисо­вывается громадная масса Найгуаты, изрезанная рас­щелинами, по которой ползут, цепляясь за краснова­тые скалы, обрывки белого тумана.

Порт уже залит ярким светом, который отражается на выкрашенных охрой стенах домов. Точно исходящие из громадной раскаленной печи лучи окрашивают скалы в кроваво-красный цвет.

Покачивается парусник, как язык белого пламени на воде.

— До свиданья, — говорит мне дон Пепе, весь в чер­ном, как одеваются франты под тропиками.

Я прощаюсь с грузовым судном, окраска которого вся потрескалась от жары. Мои вещи схватывают без моего спроса черные люди, одетые в голубое или бе­лое, с фуражками на голове. Разумеется, и здесь нахо­дится несколько попугаев. Причаленный к пристани голландский угольщик изрыгает воду и дым. К моему удивлению, я нахожу мои вещи в маленьком зеленом поезде, с зубчатыми колесами. Это скорый поезд на Каракас.