Где рождаются циклоны

Шадурн Луи

Он умеет уберечься от всевозможных козней и от­разить все коварные нападения, которых бог весть сколько замышляется против его кассы.

Он остался в том-же доме со скромным патио, где помещался и в первые дни но приезде, и живет на гроши. Случается, что когда он рухнет, то вместе с ним рухнет и его жилище.

Одна корсиканская чета несколько лет тому назад высадилась на Мартинике. Они совершили путешествие даром, муж. занимаясь мытьем посуды, жена, спрятанная на корабле. Чтобы ее не заметили при высадке, муж спрятал ее в пустой сундук. Они обошли

все острова пешком, в качестве бродячих торговцев, про­давая карандаши и бумагу. Теперь они проделы­вают то же путешествие в автомобиле, 40, HP, проезжая по тем-же дорогам, по которым когда-то ходили пешком.

При мысли о необходимости ночевать в гостинице вВиктория“, в комнате в подвальном этаже, с толстыми железными решетками в окнах, я решительно отвергаю предложение оставаться здесь. Солнце накаляет при­брежные скалы своими лучами. И этот городок, с крас­ными домами, и пыльными улицами, вытянувшейся по берегу моря, без деревьев, без всякой растительности, производит впечатление небезопасности и враждебности. Когда мы шли по улице, какой-то мальчишка бросил в нас куском дерева, который задел меня за лицо. У стоящих у дверей мужчин какое-то скотское выраже­ние лица. Чувствуешь, что в этой жаре, в этой пу­стыне, как пчелы в улье, гнездятся алчность, жадность и злоба. Кажется, что эта кучка людей, затерянная на берегу моря, у подножия унылых крутых гор, включает в себе все пороки цивилизации и всю жестокость при­митивного инстинкта. Несмотря на предложение моих хозяев пойти сегодня вечером в кинематограф посмот­реть "Двух сержантов", я удираю на корабль, с твердой решимостью больше с него не сходить. Выход в море наполняет мое сердце радостью. Я иду на мостик и подставляю лицо встречному ветру. Берег понемногу удаляется и, наконец, исчезает со своим нагроможде­нием окутанных облаками гор и мне кажется, что скрылся величественный и дикий враг.

Профиль.

Увлекаемая отливом, „Колумбия" удерживается якорными канатами на рейде „Форт-де-Франса“: переменить корабль, это все равно, что попасть в другой мир.

Солнце садится. Между двумя темными массами туч, двумя громадными золотыми рогами разливается свет. Другие, лиловые, с золотым отливом, тучи собираются над старой крепостью. Вершины Карбэ окутаны легкой дымкой. Внизу город тонет в янтарном освещении. До­носится громкий звон колоколов.

На гладкой поверхности моря покачиваются парусники. На кораблях на рейде зажигаются огни. Тихо скользит большая лодка, ее квадратный парус белеется в полумраке и, кажется, что это скользит мечта по волшебной воде.

Раздаются свистки. Слышно гудение машины. Я гляжу вниз и вижу, как закипела вода под ударами винта. Свежий ветер дует мне в лицо. Мы выходим в море. Среди группы офицеров фонограф хрипит „Кавалерию Рустикана“. Черная линия вулканов вырисовывается на фоне прозрачных облаков. На небе показывается луна; она совсем тонкая и плоская, как леденец, кото­рый долго сосали. Рев сирены извещает, что мы миновали проход. Теперь это морской простор, ночь и немного тре­вожная радость отъезда. Винт оставляет голубоватый след, сверкающий фосфорическими блестками. Высоко, на верху, в капитанской каюте зажигается электрическая лам­почка. Ярко освещенный профиль капитана склоняется, в его электрической клетке, над листом белой бумаги.

Американский корабль.

Мне сказали: „Вы хорошо сделали, что сели на аме­риканский корабль. Звездный флаг единственный, который уважают в этих местах. Посмотрите, Гаити, Ямайка, Сан-Доминго, все эти острова, где еще

десять лет тому назад царил французский дух, теперь стали совершенно американскими, все, что там есть, только для янки.

Даже сами венецуельцы боятся и принимают их. На Гаити, где раньше все расчеты производились на доб­рые, старые пиастры, теперь безраздельно царит дол­лар. Караибское море превратилось в американское Средиземное море!...“

"Колумбия" грузовое, судно смешанного типа „Южно- Американской Колумбийской Компании". Оно делает рейсы из Форт-де-Франса до Нового Орлеана, через Гвиару и Большие Антильские острова. Водоизмеще­ние две тысячи тонн. Отапливается нефтью. Груз — древесные материалы для построек. Экипаж состоит из американцев, кроме двух или трех англичан и буфет­чика ирландца, настоящего Патрика. Капитан молодой, бритый блондин, что называется добрый малый. Офицеры охотно снимают форменную фуражку и сюртук с галунами и остаются в одном жилете и белых фланелевых брюках.

Весь нос корабля завален толстыми дубовыми до­сками. Шканцы на корме обращены в курительную комнату и маленькую гостиную. Очевидно, есть фоно­граф. Просторные каюты в центре выкрашены в белое, без всякого украшения, кроме электрического вентиля­тора, который будет гудеть всю ночь, так как темпе­ратура в каютах, как в бане.

Два стола, один для офицеров, другой для капи­тана и пассажиров. Впрочем, после звонка к завтраку и обеду, каждый приходит и уходит, когда ему взду­мается. Ирландец приносит все кушанья зараз. Коли­чество блюд бесконечно, начиная от „dark soup" и кончая „chicken pie" и „homing".

Для питья — фильтр с холодной водой. Америка беспо­щадна в отношении алкоголя. По этой причине, на всякий случай, скрытно погрузили сорок ящиков мадеры, шартреза, виски и шампанского.

Пo вечерам капитан любезно приглашал нас к себе в каюту, чтобы опрокинуть стаканчик, другой, в то время, как фонограф наигрывает „Three pigs on a way", а наш пароход прокладывает, под звездным небом, светящийся фосфорическим блеском путь.

Утром, на сверкающей ослепительно белым светом палубе, пахнет горячими булочками и тартинками пер­вого завтрака.

На перламутровом горизонте, с розовыми, голубыми и зелеными переливами, море очерчивает широкий пра­вильный круг и кажется громадным, наполненным до краев, бассейном. Крикливые чайки, похожие на хлопья пены, носятся вокруг корабля, разрезающего своим носом изумрудную воду. Далеко, справа от меня, летят три птицы, вытянувшись в одну линию, то подни­маясь, то опускаясь по очереди.

Вот она, радость жизни, радость бесконечного голу­бого простора! Но каждые четверть часа металличе­скими, сухими ударами бьют стклянки, а на носу им важно отвечают другие.

Дон Пепе.

Я долго буду помнить его фигуру, какой она пред­ставлялась мне в последние дни нашего совместного путешествия. Я как сейчас вижу его, шагающего по палубе или стоящего на носу, в длинной крылатке, С обшитым черным бархатом воротником, вижу его ис­сушенное, загорелое и серьезное, как у монаха лицо, с крючковатым носом и острым подбородком. Вот он стоит сухощавый и прямой, среди порывов ветра, этот старый баск, всесветный бродяга. Именно этот образ стоит у меня перед глазами и сохранится в моей па­мяти, так как первый раз, когда я его увидел, он про- извел на меня неопределенное и даже неприятное впечатление, я принял его за бывшего монаха.