Где-то на Северном Донце
Шрифт:
Собственно, вспоминать Малышкину почти нечего. Какие могут быть воспоминания у двадцатидвухлетнего человека, нежданно-негаданно попавшего в беду и впервые в жизни оказавшегося под арестом?
Школа, финансово-экономический техникум, девять месяцев работы в финансовом отделе машиностроительного завода да полтора года действительной службы. Вот и вся биография. Не слишком густо для каких-то воспоминаний, да еще в таком аховой положении.
Потому Малышкин и мучается одной-единственной мыслью, томится неизвестностью и клянет тот день, когда его ни с того ни с сего перевели временно писарем в финчасть.
2
После призыва в армию Малышкин служил обыкновенным стрелком в обыкновенном мотострелковом соединении. Большинство его однокашников по техникуму как-то дружно угодили в писаря, делопроизводители при различных штабах, а он, Малышкин, почему-то оказался обычным стрелком. Не то в военкомате что-то недосмотрели, не то в ту пору людей его профессии было в соединении с избытком, но случилось так, что стал он рядовым стрелком. Сначала Малышкин посетовал было на свою военную судьбу (чего греха таить, бывалые служаки единогласно прочили ему штабную службу, и Малышкин как-то сроднился с такой перспективой), но потом привык, вжился в повседневную строевую жизнь и ни о каких привилегиях для себя не помышлял. Изучение уставов, маршировки, учения, походы, стрельбы — такой нормальной солдатской жизнью и прожил Малышкин полтора года. Уже начал подумывать о скорой демобилизации, и тут какому-то грамотею вздумалось вдруг заглянуть в его личное дело…
Армия есть армия. Приказали — выполняй. Так и случилось с Малышкиным. Вызвал к себе командир роты, худой, высоченный, чем-то очень похожий на черкасовского добряка Паганеля, капитан Ковальчук. Спросил:
— Финансово-экономический техникум окончили?
— Так точно.
— В финансовом отделе работали?
— Так точно.
— С сегодняшнего дня направляетесь в распоряжение начальника финчасти подполковника Иванова. Временно. — И нашел нужным коротко пояснить: — Что-то там у них с кадрами. Кто-то демобилизовался, кто-то из служащих заболел. В общем, срочно требуется соответствующий работник. Понятно?
— Понятно, товарищ капитан. — Малышкин щелкнул каблуками, скромно улыбнулся: командир роты дипломатично умолчал про «писаря» — и это понравилось Малышкину.
Капитан тоже улыбнулся, дружески похлопал по плечу и обыденным, неофициальным голосом сказал:
— Ну и добро. Заранее знаю, что не посрамите мотострелков. Исполняйте!
Четкий поворот, три уставных строевых шага в сторону двери, прямым путем из ротной канцелярии в штаб соединения — вот и вся процедура перевоплощения.
Подполковник Иванов принял радушно. Сразу оторвался от бумаг, снял очки, обрадованно замигал утомленными близорукими глазами, поздоровался за руку, со старомодной интеллигентной любезностью пригласил пройти в соседнюю комнату, указал рабочий стол… и тут же усадил заполнять платежные ведомости.
Вот так и служил последний месяц рядовой стрелок, «соответствующий работник», а фактически писарь Петя Малышкин. Переписывал ведомости, заполнял денежные аттестаты, оформлял лаконичные банковские поручения — и все на том. Ничего сложного. Жил, состоял на всех видах довольствия в своей родной роте и ходил в штаб, как чиновник на службу, «от звонка до звонка», ибо в армии в этом деле тоже железный порядок.
Подполковнику Иванову, очевидно, понравился симпатичный чернобровый паренек, и он в последнее время все чаще предлагал Малышкину перейти в финчасть на постоянную штатную должность, но тот неизменно отказывался. И в том был свой резон. Молчун Малышкин, на удивление самому себе, сделал открытие, что, оказывается, очень привык к своей роте, к острой на язык и быстрой на подначку шумной ротной братии, привык к командирам, к ночным маршам на бронетранспортерах, полевым учениям и даже регулярным караулам. Без всего этого тихие будни финчасти казались Малышкину нудными, а работа непролазно скучной.
На заводе Малышкину работалось куда веселее. Там постоянные финансовые конфликты с поставщиками, составление обоснований для банков и Госарбитража, вечные споры из-за источников финансирования и еще великое множество «горящих», важнейших дел, ежедневно проворачиваемых их финотделом. Перед уходом в армию начальник отдела уже доверял Малышкину подготовку инеем в министерство и прочие высокие государственные инстанции.
Во всех этих бумагах бурлила многосложная жизнь большого квалифицированного коллектива, физически слышалось ритмичное или аритмичное — в зависимости от обстоятельств — дыхание огромного предприятия. В про ходящих через его руки документах Малышкин видел завод как бы обнаженным.
Если содрать с корабля обшивку, оставив всю внутреннюю оснастку, то сквозь ребра шпангоутов станет видна его сложная анатомия. Нечто подобное представлялось и Малышкину. За официальными строками документов виделся ему весь завод, с которого вдруг сняли кирпичные чехлы цеховых строений и представили «живые внутренности» на всеобщее обозрение. Там была видна жизнь. Да и в самом отделе кипели страсти, гремела телефонная ругань, сыпались проклятия в адрес точно таких же финансовых «чинодралов»…
А тут аттестаты да платежки, платежки да аттестаты… Скукота. Малышкин чувствовал себя, подобно виртуозу-музыканту, которому приказали сыграть на детской погремушке. Он все-таки был честолюбив, молчун Малышкин, и потому с нетерпением ждал дня, когда подполковник Иванов подыщет ему замену.
Правда, существовало еще одно немаловажное обстоятельство, из-за которого Малышкин не хотел оставаться в финчасти, но признаться в этом он боялся не только кому-либо постороннему, но даже самому себе.
В общем, он ждал… и дождался. Настал день, когда нежданно-негаданно очутился на гарнизонной гауптвахте.
3
В то утро Иванов пришел в штаб во время подъема и сразу позвонил в роту. Явившись к подполковнику, Малышкин очень удивился: ему было непривычно видеть всегда выдержанного, доброжелательного и вежливого начфина в таком раздраженном, явно неуравновешенном состоянии. Он говорил по телефону с кем-то из сотрудников отдела и, не стесняясь в выражениях, требовал, чтобы тот, несмотря на ранний час, немедленно явился на службу. От непривычно-громких слов подполковник то и дело кашлял и, очевидно, злясь на это, кричал в трубку еще громче, отчего его красивое тонконосое лицо покрылось багровыми пятнами, а большие близорукие глаза стали просто-таки огромными и свирепо сверкали за массивными очками.
— Безобразие! — продолжал шуметь подполковник, уже бросив трубку. — Не с кем работать! Две на больничном, третий в отпуске, а старший кассир, видите ли, на справке, у нее, видите ли, ребенок болен, она, видите ли, не может поехать! А люди должны сидеть без денег! Безобразие!
Выжидая, пока начфинчасти немного остынет, Малышкин дисциплинированно молчал, лишь поворачивал голову в ритм мечущемуся подполковнику.
— Платежные ведомости для полигонщиков подготовлены? — наконец сердито спросил Иванов.