Где-то на Северном Донце
Шрифт:
Несколько минут лавина свинца и стали дробит обгорелые обломки. Особенно мощны взрывы танковых снарядов. Они выбрасывают в небо лохматые султаны земли и мусора, крошат и мельчат развалины. Когда снаряд разносит остатки печи, Лепешев мстительно крякает. Теперь некому будет ползти за патронами — наверняка за остовом разрушенной печи был окоп.
Огонь прекращается. На фланге коротко басит напоследок пулемет сибиряка Максимова, и наступает тишина. Немцы молчат. Лепешев нагибается к упавшему автомату, и резкая боль ударяет в левую руку. Пот выступает на шее. Оружие лейтенант все же поднимает, но стрелять уже не может. Левая рука становится тяжелой, непослушной, из-под рукава стекает на пальцы струйка крови.
— Сильно? — Это спрашивает Глинин. У молчуна чутье на беду, он уже здесь.
— Не знаю. Кость вроде бы не задело… — Лепешев подает помкомвзвода свой автомат. — Ну-ка, пальните по фрицам, да погуще.
Темные глаза Глинина ощупывают побледневшее лицо командира взвода. Он понимает, что спорить или перевязывать рану сейчас не время, вскидывает автомат и через отверстие в стене стреляет в сторону противника. Стреляет до тех пор, пока не кончаются в диске патроны.
Лепешев напряженно прислушивается. Проходит минута, другая. Немцы не отвечают. Лейтенант отирает здоровой рукой кровь, залившую стекло часов, проверяет время.
— Двадцать один тридцать. Точно, как в аптеке. Спектакль окончен… — Он пробует улыбнуться. — Теперь можно дырки разглядывать, бинтоваться, прощаться и всякое прочее.
XII
Ночью Лепешев стоит в блиндаже у амбразуры и всматривается в расположение противника. Туго перебинтованная рука болит, но терпимо. Пуля кость не задела, только продырявила плечевую мышцу.
Внизу, в темноте, сидит тот самый младший лейтенант-радиотехник, что прошлой ночью пригонял плоты за лепешевским взводом. Сегодня ему вновь поручили это дело. Сейчас радиотехник нервно ерзает на плащ-палатке, шумно вздыхает и ждет, когда лейтенант даст наконец приказ на эвакуацию.
Лепешев же не торопится. Он ждет повторения ночной атаки. Немцы не спят. В развалинах слышны приглушенные голоса, бряцание оружия. Очевидно, из садов подошло подкрепление.
Первую атаку немцы предприняли в полночь, как раз тогда, когда за лепешевским взводом вновь пригнали плоты. Готовясь покинуть позицию, бойцы ослабили наблюдение за противником, и это позволило фашистским солдатам подползти на дистанцию гранатного броска. Если бы не бронебойщик Степанов, случайно нажавший на спусковой крючок автомата, неизвестно, чем бы все это кончилось.
Одиночный выстрел, внезапно ухнувший в конюшне, заставил красноармейцев инстинктивно пригнуться, а нервничавших немцев раньше времени открыть огонь. Сверкнули в ночной темени вспышки выстрелов, разорвали тишину взрывы гранат. И тут же грянуло нарастающее «хо-о-ох!».
Вражескую вылазку все же удалось отбить. Выручили фланговые пулеметы, еще не снятые с огневых точек. А потом, когда прошло первое замешательство, открыли огонь и остальные.
Сам Лепешев стрелял из пистолета и ранил в плечо и ногу унтер-офицера, неожиданно прыгнувшего из темноты к самой амбразуре блиндажа. Потом, когда противник отхлынул, этого унтера затащили в конюшню и заботливо перевязали. Лежит сейчас увязанный бинтами немец на плоту и ждет отправки в разведотдел дивизии.
— Может, пора, товарищ лейтенант? — подает голос радиотехник. — Скоро светать начнет. Ведь тогда…
— Что тогда? — злым свистящим шепотом спрашивает Лепешев.
— Тогда нам конец. Перебьют всех посреди реки, как утят…
Лепешев не отвечает. Он и сам видит, что затянутое облаками небо начинает сереть, но он зол и расстроен, и робкое напоминание младшего лейтенанта, который вообще-то нрав, раздражает его.
Неожиданная ночная вылазка гитлеровцев дорого обошлась взводу. Убит Степанов, убит курский соловей Алеша Крыночкин. Ранены Хасанов и Максимов, лучшие пулеметчики взвода. Даже Глинин на этот раз не уберегся. Взрывом гранаты исковеркало у помкомвзвода пулемет, осколком, срезало половину уха. Хорошо хоть этим отделался. Могло быть хуже. И на этот раз обошла смерть несчастного, угрюмого бирюка.
— Нельзя больше ждать, — решительнее говорит младший лейтенант. — Скоро три. Всему есть предел.
— Я не хуже вас знаю, когда бывает предел! — злится Лепешев. Сейчас ему ничуть не жаль перепуганного пожилого человека, нервно ерзающего в черной яме блиндажа.
— Но бойцы, приплывшие со мной, могут вернуться на тот берег, — плачуще говорит радиотехник. — Они знают, что должны вернуться в темноте…
— Вернуться? — Лепешев делает шаг в черноту, вытянутой здоровой рукой нащупывает по-мальчишески худое плечо радиотехника. — Вот что, товарищ младший лейтенант… — Голос его звучит громче, Лепешев уже не может сдерживаться. — Они не вернутся без нас. Вы сейчас пойдете к реке с этим автоматом, — он снимает руку с плеча притихшего радиотехника, шарит по лежанке, подает трофейный автомат, отобранный у унтер-офицера. — Пойдете и будете нас ждать. И если хоть один человек попробует удрать отсюда — вы пристрелите его, как предателя. Правом старшего командира на этом рубеже приказываю сделать это!
— Но… как же. Как же…
— Никаких «но»! Выполняйте приказ. И не вздумайте струсить или запаниковать. Если удерете — я найду вас даже на том свете и рассчитаюсь по законам военного времени. Ясно?
— Ясно. Есть выполнять приказ!
Оставшись один, Лепешев опять смотрит в амбразуру. Небо в самом деле начинает сереть. До чего же коротки эти майские ночи! А ведь не майские — июньские. Лепешев только сейчас сознает, что май 1942 года закончился и с полуночи начался июнь. Что-то он готовит самому Лепешеву и всей армии?
Шум и передвижения в развалинах усиливаются. Лейтенант не сомневается: немцы готовятся к повторению атаки. Они обозлены большими потерями и упорством обороняющихся. Конечно, они понимают, что темнота в данном, частном случае — их союзник. Гитлеровцам ничуть не улыбается перспектива атаковать днем, под убийственным прицельным огнем. И Лепешев знает — они повторят атаку. Знает потому, что сам точно так же поступил бы на их месте.
Лейтенант ждет и беспокоится. Беспокоится не от предчувствия близкого боя, а из-за боязни, что противник выберет для удара другое место. Вдруг попробует атаковать еще раз возле реки. А там почти никого нет. Справа — сержант с двумя автоматчиками, слева — тоже трое.
В блиндаж по-кошачьи тихо входит Глинин. Он поднимается на приступку и встает рядом с лейтенантом у амбразуры. В тусклой полоске света, падающей из амбразуры, Лепешеву хорошо видно его обмотанную бинтом голову.
— Все на огневых? — спрашивает лейтенант.
— Да. — Глинин вздыхает, зачем-то шарит в карманах и неожиданно говорит: — Атаку отобьем — взвод надо переправлять. Другой возможности уже не будет. Немцы не успокоятся, повторят атаку. Им надо выбить нас до рассвета.
— Я тоже так думаю, — соглашается Лепешев.