Где-то на Северном Донце
Шрифт:
— Тридцать четыре. Без меня.
— Н-да… Не густо. Нехорошо оставлять вас тут одних, но приказ есть приказ. Через полтора часа за нашими людьми придут плоты. Побеспокойтесь о прикрытии с реки. — Генерал вздыхает, смотрит на Лепешева грустно. — Полковник Савеленко обо всем знает. Он просил передать, что с наступлением темноты переправитесь и вы. За вами приплывут. Сигнализация прежняя.
С немецкой стороны опять гремит несколько выстрелов, потом длинно стучит пулемет.
— Товарищ генерал! — Лепешеву только сейчас приходит в голову простая, но полезная мысль. — За эти полтора часа вы позволите нам израсходовать весь боезапас пушки и танка?
— Пожалуйста. — Федотов внимательно смотрит на лейтенанта. — Можете расходовать. Правильно. Это единственное, чем мы можем еще помочь вам. — Федотов встает, протягивает руку. — Ну, прощайте, Лепешев. Желаю вам удачи. Если случится, что вам будет нужна помощь и я смогу ее оказать, — обращайтесь. Хоть письменно, хоть лично. Я ваш должник.
— Спасибо, товарищ генерал, обращусь.
Генерал еще раз жмет Лепешеву руку и уходит.
В здании конюшни пусто. Это уже не здание, а просто захламленный, заваленный кучами земли и щебня коридор между двумя щербатыми, зазубренными степами. Да и стенами их назвать трудно. Если задняя еще как-то соответствует своему названию, то передняя настолько низка и так издырявлена, что кажется Лепешеву кирпичным решетом.
Пусто, тихо, как на кладбище. Все сидят в укрытиях. Но нет, за задней стеной у дверного проема кто-то разговаривает. Лепешев делает несколько шагов в сторону разговаривающих и замирает.
Разговаривают Глинин и генерал Федотов.
— Но как же… как же, Василий Степанович, вы оказались в таком положении? — Голос Федотова взволнован. — Я считал… Нам сказали, что вас…
— Правильно сказали, — грустно откликается Глинин. — И считали вы правильно… — Он вздыхает. Это так не похоже на бирюка, и говорит он таким тоскливым, не глининским голосом, что у Лепешева что-то сжимается внутри.
— Но все же, что с вами произошло? Почему вы оказались в таком положении? — Голос Федотова подрагивает от трудно сдерживаемой жалости. — Может быть, я могу чем-то помочь?
— Ничем вы помочь мне не сможете, — так же грустно говорит Глинин. — И вообще, Игорь Всеволодович… вам не надо знать, что со мной произошло. Ничего не надо знать.
— Как так? Подумайте, что вы говорите! Я не могу вас оставить в столь несоответствующем положении!.. Я…
— Да. Не надо, — уже тверже повторяет Глинин. — Мне уже ничто и никто не поможет. И запомните, Игорь Всеволодович: вы не только ничего не знаете, но и не видели.
— Как так?
— Да. Вы меня не встречали, Игорь Всеволодович. Никому об этой встрече не говорите. Это нужно не столько для меня, сколько для вас.
Лепешев ошеломленно топчется на месте и не знает, как поступить. Он чувствует, что стоять вот так и быть невольным свидетелем чужого, в чем-то очень важного признания нехорошо, но и уйти нельзя. Услышат шаги — могут подумать, что он специально подслушивал. Если же увидят его стоящим здесь…
— Я не могу так, Василий Степанович! — растерянно возражает Федотов. За кого вы меня принимаете? Вы же прекрасно знаете, как я…
— Полноте, Игорь Всеволодович, — перебивает его Глинин. — Не надо. Я знал и знаю, что вы всегда были хорошим товарищем и настоящим коммунистом. Я верю вам. Но ради вас самого прошу. Вы меня не встречали и ничего обо мне не знаете. Ради ваших, ради Марии Петровны, Нади, Вовика и Светланки, прошу вас об этом. Ну, как бывший ваш товарищ, бывший коллега и командир прошу. Ну, приказываю, что ли, черт возьми! — Глинин долго и глухо кашляет.
Этот кашель и знакомая злость, появившаяся в голосе Глинина, отрезвляют Лепешева. Он поворачивается и медленно идет назад к блиндажу. Из-за кучи щебня его неожиданно окликает Ильиных. Бронебойщик выглядывает из окопчика, но, несмотря на весь его великий рост, снаружи видна лишь пилотка — столько обломков навалено вокруг.
Лепешев лезет на кучу кирпичного щебня, заглядывает вниз. В углу окопчика дремлет Степанов. Заряженное ружье изготовлено к бою, глядит в амбразуру. Сталевар, как всегда, «на товсь», хотя танков нет и уже наверняка не будет.
— Покушать не желаете? — спрашивает Ильиных, подкидывая на руке банку свиной тушенки. — Не стесняйтесь. У нас с Егорычем есть припас. А то сегодня рыбные дали…
— Давай закусим, — соглашается Лепешев, садясь на кирпичи.
Ильиных открывает банку, подает ее вместе с большим ломтем зачерствевшего армейского хлеба. Лейтенант с жадностью принимается за еду. Он молод, здоров и еще не умеет есть неторопко, размеренно, как это делают познавшие голодные времена старики. Быстро исчезает хлеб, пустеет банка.
В конюшне появляется Глинин. Он подходит к окопчику бронебойщиков и садится рядом с Лепешевым. Лицо бойца обычно, никаких признаков только что состоявшегося тяжелого разговора, разве чуть побольше угрюмости.
— Желаешь, Иваныч? — Ильиных извлекает из ниши еще одну банку консервов.
Глинин отрицательно качает головой. Лепешеву почему-то становится не по себе. Он не знает, как теперь держать себя с этим замкнутым пожилым человеком, который — уж теперь-то лейтенанту понятно — был когда-то выше его, Лепешева, и по званию, и по должности.
— Ты вот что, — говорит лейтенант бронебойщику, отшвырнув в сторону пустую банку, — буди Степанова и наблюдайте за противником.
Лепешев направляется к противотанковой пушке. Глинин молчаливо следует за ним. Артиллеристы спят во вновь отрытых щелях. Они недавно похоронили трех своих товарищей, и все равно горевать им некогда. Усталость и бессонница взяли свое. Каллимуллин тоже спит, прислонившись забинтованной головой к сыроватой земле. Лепешеву жаль будить его — такое измученное, бледное, осунувшееся лицо у младшего лейтенанта.
— Позовите сюда командира танка, — просит Лепешев Глинина.
Боец не изменяет своим привычкам — кивает и тотчас уходит.
Лепешев присаживается на пустой снарядный ящик и смотрит на спящих студентов-артиллеристов. Хотя они почти сверстники ему, всего на каких-то два-три года моложе, лейтенант испытывает к этим сладко спящим парням что-то похожее на отцовское чувство. Вот такие же ребята вынесли его из окружения тридцатью километрами южнее печально известного города Лохвицы, где замкнулись немецкие клещи вокруг киевской группировки. Сегодня троих из них не стало. И еще один едва ли выживет, хоть и передан был в руки медиков сразу после окончания боя.