Где-то возле Гринвича
Шрифт:
– Нельзя на ту сторону,- сказал Виденко.- Ты же знаешь. "До особого распоряжения полномочных лиц".
– Кто нас здесь видит? – сказал Маков.- Свое королевство.
– У нас на мысе Песчаном был начальник,- сказал из угла Сомин.- Человек был. Без медвежатины не сидели, без спирта тоже.
– Кто? – спросил Виденко.
– Нашлась одна стерва среди семи человек,- продолжал Сомин.- Убрали начальника.
– Донос – последнее дело,- сказал Маков.- Мы в училище таких ох и лупим.
– С дипломом и без доносов прожить можно,- буркнул Сомин и замолчал совсем.
Тревожный полусвет майской полярной ночи лез в окно. Спать не хотелось. Виденко вынул из чемодана
…Первым посторонним человеком, которого они увидели, был охотник. Его заметил Маков утром, когда снег был розовым от солнца и твердым после ночмого заморозка, а воздух был прозрачен, как это бывает только высоко в горах или в Арктике.
Темная цепочка упряжки тянулась на запад по льду пролива. Они остановили ее двумя выстрелами из ракетницы.
Охотник оказался их соседом. Зимовка стояла всего в сорока километрах от острова в устье небольшой речки, там, где береговой обрыв переходит в невысокие тундровые холмы.
На лице охотника темнели шрамы от зимних морозов. Виновато улыбаясь, он складывал галеты по три, наливал в кружку крепчайший чай и все говорил, говорил: "Зима была ветреная, песец шел средне, медведи уже взломали берлоги, дикая сила гуся сидит сейчас на талых местах, на прошлогодней бруснике и черной ягоде шикше…" Потом он так и заснул на полу в своих меховых штанах и кухлянке.
Они сели писать письма. Это были обычные письма с полярок: "нормально", "скучаю", "целую", "когда выслать деньги". Только Сомин сидел над чистым листом бумаги и никак не мог начать. Виденко и Маков вышли на улицу. Собаки охотника были худы и клочкасты. Они спали на солнце, блаженно вытянув лапы. В передке нарт лежал невероятной легкости мешок. Маков с уважением потряс его. В мешке сорок "хвостов" песца – цена морозных шрамов охотника и ободранных собачьих лап.
– Старье,- сказал Маков, погладив одну из собак.- Атавизм. Кругом сейчас вездеходы.
– У нас на станции были собаки,- возразил Виденко.- Кони, понимаешь, а не собаки. Хоть в Одессу езжай.
В избушке Сомин все мучился над чистым листом бумаги.
Вечером охотник уехал. Весна гнала его на запад, к поселку, к магазинам, к ласковой знакомой вдове, что хранила синий бостоновый костюм, купленный по случаю прошлогодней удачи.
О том, что охотник добрался до места, они узнали дней через пятнадцать, ибо пришли ответы на отправленные с ним письма. Макову отозвалась из Архангельска мама. Одесса дала Виденко уклончивую радиограмму о хорошей погоде и экзаменах, которые надоели. Только Сомину ничего не было, и напрасно он, как только наступал "срок", искал возле операторского стола отвертку или набивал в портсигар папиросы.
На эфир накатывался вал навигации. Все чаще им заказывали сроки "син", и все чаще они сообщали однообразные ледовые сводки. Давление, видимость, румбы, баллы, миллибары, слоистая, сплошная, кучевая облачность, легкий снег, дождь, туман… Два раза было ясно.
В дежурном приемнике на любой волне стоял писк. Шифровки, сводки, запросы, рапорты шли с востока, юга и запада. Ледовая разведка утюжила небо почти круглые сутки. И незаметно стало получаться так, что мерой времени стали вахты, "сроки".
19 июня Виденко получил сразу три радиограммы, принимал их он сам, и поэтому никто не узнал о том, что сегодня его день рождения. Десяток дней назад, когда на центре дежурил знакомый парень, Виденко попросил "фикус". Так называлось налитое в резиновые грелки спиртное, которое давали на сброс экипажам ледовой разведки. "Фикус", однако, не поступил. Была ночная вахта, и Виденко, включив над столом двенадцативольтную аккумуляторную лампочку, всю ночь писал письмо той самой девчонке с фотографии.
Хотелось написать про белый снег июня, ночной скрип льда, гусиные крики. О железных судовых койках и байковых одеялах, под которыми они спят, хотя холодно и есть спальные мешки. "Полярка, даже маленькая,- это дом. Дома же в мешках спят лишь окончательные романтики". Можно было написать о дымах арктических пароходов, которые идут с востока, о громадах мертвых кораблей, мимо которых они прошли на тракторах. Тишина и ржавая печаль погибших кораблей долго преследовали Виденко.
Однако, как всегда, в письме получилось только про сроки "син", о том, что Маков пошел на второй класс по передаче и что они перешли на летнюю робу: бушлаты, матросские холщовые брюки и матросские же ботинки б/у, что значит, "бывшие в употреблении". Единственным лирическим местом была новая песня, которую им по кускам выстукивали с восточной полярки. "У вас в Москве улыбки и концерты и даже солнце светит каждый день, а мне все реже синие конверты через снега приносит северный олень…". Песня даже в письме звучала красиво, хотя все в ней было неправда. Не без тайного умысла он намекнул на то, что есть же вот такие выдры, что не могут прислать простую чепуху вроде: "Людочка здорова целую Тося". Как, например, Сомину. И никакой профком в это дело не вмешается.
А в дежурном приемнике было слышно, как кто-то кидает и кидает в эфир четырехбуквенные позывные самолета. Самолет не отвечал так долго, что Виденко встревожился и поставил приемник на волну SOS. Волну, отданную под бедствие. Но там тоже было тихо. Самолет ответил минут через сорок. Была неисправность приемника. "Наверное, пентод на выходе,- подумал Виденко,- самое слабое место в самолетных приемниках". О дне рождения как-то забылось.
Через несколько дней вал навигации в эфире достиг силы среднего шторма. Корабли с востока были на подходе. Басовитые морзянки судовых передатчиков врывались в эфир даже там, где раньше была тишина и треск электронных разрядов. Но на всем северном побережье спокойно стоял лед, и нерпы грелись на нем, и бродили медведи. Только южный шторм мог взломать его и угнать на север. Южного ветра ждал центр, им интересовались Тикси и Магадан.
…И однажды ночью южный ветер пришел. Они проснулись от ровного гула. Тонко запела антенна, стены домика стали вздрагивать, как будто по ним били кулаком. Через час гул перешел в свист. Они связались с восточной поляркой. На ровном галечниковом мысу ничто не сдерживало ветер, ветер отрывал гальку и бил о стены полярки. На острове ветер не отрывал гальки, но стрелка анемометра, который вынес Маков, застыла на сорока метрах в секунду. На сорок пятом метре ветер сбил мачты.
Первые сутки они не могли их поставить. На вторые тоже. На третьи сутки ветер стих и сразу же сменился плотным туманом. Брусчатки антенны были переломаны. Они соединяли куски все так же "внакладку", укрепляя их гвоздями, и часто били молотком по пальцам. Страшно хотелось спать.