Где живет голубой лебедь?
Шрифт:
— Хочешь, ложись дня на три, проверься, — предложил Павлищев.
Алексей Сергеевич пожал плечами:
— К чему? И так все ясно.
— Надо бы кровь посмотреть, позондировать, ну и всякое там…
— А! — Алексей Сергеевич махнул рукой. — Все это в моем случае бесполезно и ненужно.
— Думаешь… — начал Павлищев Вдруг оборвал себя, прислушался. Маленькие глаза его просветлели. — Внучка у меня гостит, Алькина дочь. Такая девка смешная. Завела себе привычку — поет во сне. Слышишь?
Алексей Сергеевич послушал.
— Ничего не слышу.
— Ты всегда был тугоухий.
Алексей Сергеевич засмеялся:
— От скромности не умрешь.
— Нет, правда, — продолжал Павлищев. — Можешь себе представить, трех лет еще нет, а уже, такая-разэтакая, спрашивает: «Деда, почему ты не космонавт? Боишься? Или не берут?»
— Алька, наверное, еще красивее стала? — спросил Алексей Сергеевич. — Я ее давно не видел.
— Красавица, — убежденно произнес Павлищев.
У Павлищева было трое детей от первой жены, двое от второй. Старшая, Алевтина, была его любимицей. Она жила с мужем в Норильске и раз в три года приезжала всей семьей погостить к отцу.
Улыбка медленно гасла в глазах Павлищева. Постукивая карандашом, он спросил уже другим тоном:
— Резаться будешь?
— Нет, — сказал Алексей Сергеевич. — Поздно.
— Да, похоже, — согласился Павлищев. — Я бы тоже не стал. — Вынул из тумбочки стола начатую бутылку коньяку, две рюмки.
— От своей мадамы прячу. Она мне не разрешает.
— Суровая дама, — заметил Алексей Сергеевич.
— Не говори, но я все равно хитрее ее.
Павлищев наполнил рюмки, негромко ахнул и опрокинул коньяк в рот. Щеки его раскраснелись еще сильнее, лоб блестел, словно лакированный.
— А тебя, Петро, ни один черт не возьмет, — искренне любуясь им, сказал Алексей Сергеевич.
Павлищев, как бы стесняясь своей силы, неизбывного здоровья, слегка наклонил голову.
— Все до поры до времени, Алешка.
— Знаю.
— А коль знаешь, давай еще по одной!
Он налил коньяку себе, долил Алексею Сергеевичу и так же быстро, одним махом, выпил до дна.
Алексей Сергеевич отхлебнул немного, отставил рюмку.
— Почему не пьешь? — спросил Павлищев.
— Чересчур для меня крепкий. — Алексею Сергеевичу не хотелось признаться, что его слегка подташнивает, а от глотка коньяку тошнит еще сильнее.
— А я люблю на сон грядущий пропустить рюмочку. Сразу голова яснеет. Дел, сам знаешь, невпроворот. Сегодня наконец-то утвердили нам реконструкцию неврологического, на будущий год займемся твоим отделением. Архитекторы, такие-разэтакие, грозятся чудо из чудес в хирургическом сделать, тут тебе и кафель чешский, и боксы стеклянные, и операционные, словно зал концертный. Увидишь — глаз не оторвешь. А потом еще два корпуса построим, урологический и травматологический…
Павлищев увлекся, на минуту позабыл обо всем, позабыл о друге, сидевшем напротив него, которому вряд ли доведется увидеть все то, о чем он говорит. Он поймал взгляд Алексея Сергеевича. Взгляд был спокойный, внимательный, без тени насмешки. Алексей Сергеевич понимал: живой думает о живом, так положено на земле…
— Хочу взять отпуск, Петро, — сказал Алексей Сергеевич. — Прямо с завтрашнего дня…
Павлищев сдвинул мохнатые брови.
— Что так? Ты же совсем недавно отдыхал.
— Хочу, — упрямо повторил Алексей Сергеевич.
Павлищев чертил карандашом по листу бумаги. Не поднимая глаз, сказал:
— Заскучаешь без работы. Одному оставаться трудно…
— Мне надо книгу закончить.
— А как, кстати, с диссертацией Яковлева?
— Приду непременно.
— Ладно! — Павлищев стукнул карандашом по столу. — Как знаешь. Отпуск так отпуск.
— Давай спать, — сказал Алексей Сергеевич. — Тебе завтра вставать в половине седьмого.
Он не спал всю ночь, ворочаясь с боку на бок на широком, изрядно колючем от выпиравших пружин диване. Нескончаемо ныла печень, а когда клал руку на живот, то привычно ощущал плотную, слегка болезненную опухоль.
В тишине ночи, как бы со стороны, он смотрел на себя, пораженного тяжким, неизлечимым недугом. Тело его было подобно механизму. В нем все было великолепно согласовано, одно зависело от другого. И все вместе подчинялось единой могучей силе, силе, для которой он не мог придумать точного слова.
И вот в этом превосходно организованном механизме появилась брешь, и ничто на свете не могло спасти его от неминуемого конца.
«Сколько мне жить осталось? — думал Алексей Сергеевич. — И каковы они будут, эти самые, последние дни?»
Он встал рано. Еще все спали в большой, просторной квартире Павлищева. Ему не хотелось никого видеть, не хотелось слышать веселые, полные радости жизни голоса детей. Мысленно представил властный взгляд и седые, высоко взбитые волосы «мадамы» — жены Павлищева — и решительно поднялся с дивана.
И в самом деле, с горем надо было переночевать. Это он понял, оставшись один у себя дома.
Он принял душ, вскипятил чайник и, хотя есть совсем не хотелось, заставил себя выпить стакан очень крепкого чая и съесть сухарь с маслом.
Печень перестала болеть, но он знал — это ненадолго, боль все равно возьмет свое, пройдет какое-то время, и она вспыхнет с новой силой.
Он не позволял себе распускаться, умел держать себя в руках, и ему было нетрудно заставить себя сесть к столу и работать.
Он писал быстро, иногда останавливался ненадолго и снова продолжал писать.
Потом опустил ручку, задумался. Что теперь делается в больнице? Должно быть, уже провели утреннюю конференцию и заканчивают обход.
Петро обходит палаты, — белый халат накрахмален до синевы, седые волосы расчесаны на косой пробор. Он знает, что выглядит импозантно: голова откинута назад, брови играют, широкое мужицкое лицо хмуро-задумчиво. Ох, Петро, любит-таки показать себя! Не оборачиваясь, протягивает руку, берет у врача историю болезни, бегло проглядывает ее, потом садится на койку больного. И к каждому у него свой подход. Кого выругает простецки, кого осторожно расспросит, с кем поговорит по-свойски. Живописный человек Петро! Есть в нем этакое, непринужденное обаяние, какая-то широта натуры, угадываемая сразу. Недаром больные благоговеют перед ним и всегда ждут, когда он появится в окружении врачей и сестер — ни дать ни взять командующий фронтом со своими адъютантами.