Где живет голубой лебедь?
Шрифт:
Он уговаривал себя. Но спокойствие не приходило. Разумом он понимал все. В конце-то концов когда-нибудь надо умереть, всему живому приходит свой черед, все на свете кончается, но сердце — непослушное, еще не изношенное сердце крепкого шестидесятилетнего человека — не желало смириться.
«Что лечил, тем и болею, — думал Алексей Сергеевич. — Вот оно как получилось!»
Ему, разумеется, приходилось в госпиталях и больницах видеть смерть людей, порой совсем молодых. Иной раз смерть избавляла от мук, но до сих пор не сумела прижиться
Его друг, главный врач больницы Павлищев, говорил:
— Нам, медикам, следовало бы с самого начала сделать себе прививку против чувствительности и сентиментальности.
— Выходит, надо выработать в себе некий иммунитет, предохраняющий от излишних волнений? — сказал как-то Алексей Сергеевич, и Павлищев, обрадовавшись, что услышал подходящее слово, подхватил:
— Да, да, именно иммунитет!
Но Алексей Сергеевич не мог выработать в себе этот иммунитет, а вернее, не хотел. Больной, которого он лечил, оперировал, ставил на ноги или провожал в последний путь, становился ему таким близким, словно он знал его всю жизнь.
Должно быть, так получалось еще и потому, что Алексей Сергеевич был одинок; единственный сын погиб на фронте, жена на старости лет полюбила другого человека и ушла с ним.
И вот теперь он обнаружил у себя опухоль, которая, бесспорно, была неоперабельной, и все зловещие приметы ее, которые он старался не замечать раньше, словно бы разом, в един миг, ожили в его памяти. Он вспомнил все более частые в последнее время опоясывающие боли, странную, настигавшую внезапно слабость, дрожание в ногах, чувство удивительной опустошенности. Но он старался не обращать на это внимания, он был, как и большинство хирургов, совершенно не мнительным, и потому упрямо боролся с досадными ощущениями, забывая о них сразу же, как они исчезали.
Нет, он не хотел умирать. Он был просто-напросто не готов к смерти, ему еще надо было столько всего сделать, столько было намечено планов, столько незавершенной работы ожидало его!
Ему предстояло быть оппонентом при защите кандидатской диссертации его ученика, хирурга Яковлева. Диссертация, интересная по его мнению, должна вызвать споры и даже возражения, и он почитал своим долгом выступить.
Но самое главное — он работал над книгой, в основу которой легла его докторская диссертация. Книга была задумана давно, посвящалась оперативному лечению заболеваний желчных путей и печени.
Одним словом, умирать ему было, как говорится, не ко времени. Да, совсем не ко времени…
Он не успел открыть дверь своей квартиры, как зазвонил телефон. Он узнал в трубке рокочущий бас Павлищева.
— Алешка, — сказал Павлищев, — у меня предложение. Бери машину — и прямиком ко мне.
— К тебе? — переспросил Алексей Сергеевич. — Я только что из больницы вернулся.
— Ну и что? — сказал Павлищев. — У меня же, такой-разэтакий, переночуешь. Посидим, покалякаем, а утром вместе в больницу.
Голос Павлищева звучал беззаботно и весело, так весело, что Алексей Сергеевич сразу догадался: ему все известно.
Павлищев сам открыл ему дверь и на цыпочках, осторожно шагая, потому что весь дом спал, провел в свою комнату.
Петр Михайлович Павлищев был из породы богатырей, рослый, косая сажень в плечах, с большим краснощеким лицом, с зычным голосом и ослепительными зубами — ни одного вставного, все свои. Расстегнутая домашняя куртка открывала крепкую шею и часть груди, заросшей волосами. Глаза под мохнатыми бровями искрились.
Алексей Сергеевич посмотрел на него с завистью. Павлищев был здоров и весел. Ничто ему не грозило, ни одна болезнь не смела коснуться его сильного, мускулистого тела.
Видимо, Павлищев сразу разгадал его мысли, потому что спросил без обиняков:
— Как думаешь, Алешка, это окончательно? Не ошибаешься?
— Ошибки быть не может, — ответил Алексей Сергеевич. — Сегодня я видел снимок.
— Знаю. Мария Карловна давеча примчалась ко мне, я уже уходил, с полдороги вернула…
Павлищев помолчал, прикусив толстую нижнюю губу.
— А как себя чувствуешь?
— В том-то и дело… — сказал Алексей Сергеевич.
— Слушай, — предложил Павлищев. — Давай я тебя посмотрю.
— Стоит ли? — Алексей Сергеевич машинально расстегивал пуговицы сорочки.
— Да ну тебя, — притворно рассердился Павлищев. — Стоит не стоит, такой-разэтакий, лучше ложись! Вот сюда, на диван!
Он долго, старательно мял живот Алексея Сергеевича. Его толстые, пахнущие табаком и одеколоном пальцы, казалось, проникали в самые тайники тела, где глубоко пряталась боль. Он пыхтел, сопел, хмурился, на мясистом лбу поблескивали капли пота. Потом вытер руки, сказал коротко:
— Вставай!
— Мне печень не нравится, — сказал, приподнявшись с дивана, Алексей Сергеевич.
Павлищев кивнул:
— Мне тоже.
Алексей Сергеевич оделся, аккуратно зачесал назад редкие, прямые волосы.
— По-моему, дошло до печени.
— Возможно. — Павлищев посмотрел Алексею Сергеевичу в глаза: — Что будем делать, Алешка?
— Не знаю. Еще не придумал.
— Давай думать вместе.
Павлищев сел за массивный, чем-то напоминавший его самого письменный стол, взял в руки карандаш-великан, который казался игрушечным в его толстых пальцах.
Алексей Сергеевич молча разглядывал его большое, разом помрачневшее лицо.
Они были связаны давней дружбой. Вместе учились когда-то в университете, вместе практиковали в сельской больнице, потом, почти одновременно, защитили диссертации — это было уже после войны, когда оба перешли работать в эту больницу.
В течение многих лет они привыкли все называть своими словами, не таясь и не прячась. И теперь в открытую говорили друг с другом.
Оба ясно представляли себе то, что предстоит пережить одному из них, думали, искали выход и не находили его.