Где золото роют в горах
Шрифт:
Гриша так крепко погрузился в свои размышления, что не услышал Семена. А тот предлагал ему выйти в фойе посмотреть парадные помещения театра.
Шагая коридорами, Семен присматривался к молчаливому Грише: никогда еще парень не имел такого потерянного, задумчивого вида. Ишь, как его зацепила балеринка! Что ж, в добрый час! Давно пора ему остепениться, шалопаю этакому!
Они остановились у самого края льдисто блистающего паркетного поля. Паркет был так чист, что отражал гуляющую публику, как зеркало,
— Отшлифовано, ничего не скажешь, — пробормотал Семен.
Гриша не откликнулся, и Семен повлек его дальше, ближе к людскому потоку, кружившему под сенью колонн. Теплый, кремового цвета мрамор тотчас отразил фигуры парней, из которых одна выглядела совсем неказисто. Григорий повернул обратно:
— Нет, Семен, я не пойду. Видик у меня, будь я проклят!
— Обожди, вон наши идут.
Маруся уже торопилась им навстречу, поддерживаемая под локоть Балчинжавом.
— Ой, Семенушка, до чего же хорошо из зала смотреть! — Маруся была в полном восторге. — Так и не отрывалась бы от этой красоты, смотрела бы и смотрела!
Гриша усмехнулся: припомнил усталый вид Елены.
— Во что она обходится, красота-то, не думала?
— Во сколько бы ни обходилась, а она нужна. Человек должен видеть красоту, от этого он сам краше становится. Я наблюдала: совсем капля, еще тятю-маму не говорит, вроде совсем беспонятный, а покажи ему цветок — так и потянется, так и заблистают глазенки. Еще руки не берут, а ухватит — не отберешь. Отчего это? А оттого, что человек с самого рождения к красоте устремлен. Да ты чего пасмурный, Гришка?
— Мерещится тебе. Ничего я не пасмурный.
— С балериной у него... Повздорили, что ли...
— Тянут тебя за язык, Семен! — не скрыл досады Григорий. Интересно, видел ли Семен, как Елена показала ему язык?
— Гришенька как же ты так? Ляпнул что-нибудь?
— Ляпать мы умеем, — неопределенно ответил Гриша. — Только прошу без жалостей. Терпеть не могу!
— Как дела, друзья? Понравился театр? — Секретарь обкома Немчинов стоял рядом с ними и осматривал всех добродушным веселым взглядом.
Маруся даже руками всплеснула:
— Да как же не понравится-то? Как в сказке ходишь. Уж не знаю, какое вам спасибо говорить, что помогли нам посмотреть такую красоту.
— Золото лишний, — сказал Балчинжав. — Блестит сильно. |
— Да, позолоты и украшательства немного лишнего. — Он внимательно посмотрел на Гришу: — А я вас где-то видел молодой человек. Только вот не припомню, где?
— Он — Рябинина сын, — пояснила Маруся. — Того самого, депутата Верховного Совета. Знаете, наверно.
— Ах, вот оно что! Рябинин-младший. Сын знаменитого отца. Бывал, бывал у него в колхозе. А почему вид такой мрачный у Рябинина-младшего? Или не понравилось в театре
Упоминание об отце всегда задевало Гришу. Он не хотел жить отцовской славой, отцовскими заслугами.
— Понравилось. Только вы правильно сказали — в вашем театре. Хороша Маша, да не наша.
— То есть? — Немчинов прищурил глаз и вскинул одну бровь. — Ведь вы — здесь. Значит, и Маша в какой-то мере ваша.
— Какое там — моя! Зауральская Маша. Нашему Собольску совсем недоступная.
Гриша исподлобья смотрел на стоящего перед ним веселого пожилого человека.
Немчинова покоробило, но он сдержался.
— Уж не хочешь ли ты сказать, что театр надо было строить не в Зауральске, а у вас, в Собольске?
— А хотя бы и так! — озорно вздернув подбородок, ответил Гриша. Он и сам какой-то частицей сознания понимал, что говорит неправильно. Но дух противоречия владел им безраздельно. — Чего, в самом деле! Только и слышишь: в Зауральске построили, в Зауральске организовали. А нам широкоэкранное кино построить — и то проблема.
— В чем-то ты чуточку прав, — весело отозвался Немчинов. — Мы еще неважно обслуживаем маленькие города и в особенности села. Но вот ведь что, Рябинин-младший: хватит ли у вас в Собольске зрителей, чтобы каждый вечер заполнять театр? Мы еще не знаем, как будем справляться с такой задачей здесь, в Зауральске, а ты говоришь — оперный театр в Собольске...
Гриша понимал, что доводы Немчинова убедительны и что сам он в глазах товарищей выглядит сейчас не очень-то приглядно, но хотелось так зацепить секретаря обкома, чтобы тот полгода почесывался. И он сказал:
— Зауральск, Собольск — какая разница? Вот и сразу видно, что на местах вы мало бываете и дела не знаете. Приезжали бы к нам почаще.
— Слушай, Рябинин-младший, не умно ты говоришь.
— Почем знать, может быть, умно?
Немчинов поморщился:
— Понимаю теперь старика Рябинина: много хлопот ему с недорослем! — И попрощался: — До свидания, товарищи!
Он ушел. Голос у Маруси стал звонким и ломким:
— Ты что, душевнобольной? Зачем оскорбил человека?
— Душевнобольной, хм! Идиот, так прямо и скажем! — И Семен направился к коридору, ведущему на сцену.
— Чего окрысились — не понимаю, — наивничал Гриша. — Ну, поспорили, ну, поговорили. Подумаешь!
— Он — старший человек! Стыдно так говорить! — проговорил Балчи, обнажив зубы в неподвижной улыбке. — Моя, Семен, идет!
Маруся растерянно посмотрела вслед монголу. Как все хорошо складывалось и как плохо кончается!
— Эх, Гришка, Гришка! Это ж уметь надо — так испортить настроение людям! Ну, зачем ты это сделал, злыдень?
— А знаете что, добрые люди? Наплевал я на вас, вот и все. Будьте здоровы, живите богато! А я удаляюсь, удаляюсь до хаты!