ГенАцид
Шрифт:
Мансур, как всякий восточный человек, встретил Антона радушно.
– Привет, салом, Антон, хуб, правильно пришел! Як дам. Один минута. Додар! – крикнул он вглубь дома.
Пока Антон снимал шубу, из дальней комнаты вышла семилетняя дочка Мансура, Додар.
– Додар, – повернулся к Антону Мансур, – значит «брат» на таджикский язык. Хотел мальчика, – виновато развел он руками. – Но это женская имя. Рост? Правда? – обратился он к дочке. Та молча кивнула головой. Мансур почему-то каждый раз заново объяснял это Пахомову, хотя тот уже давно выучил перевод имени девочки.
– Салом, – поздоровался с ней Антон и присел на корточки. Но Додар ближе подходить не стала и смущенно (хотя видела Антона много раз) спряталась за спину отца.
Оттуда донеслось приглушенное «Ассалому алейкум».
– Боится, – снова развел руками Мансур. – Много плохой видела.
– Додар, ты меня стесняешься? – улыбнулся Антон, пытаясь заглянуть за спину Мансура.
Додар, не выходя, ответила:
– Нет.
– А что прячешься?
– Я не прячусь. Я просто стою.
Антон с Мансуром засмеялись, а Додар, смутившись, тут же убежала обратно к себе.
– Если честно, я на минутку, уж извини, – сказал Антон, вставая с корточек. – Просто хотел узнать, есть ли проблемы, все ли понимаешь, ну и прочее.
– Понятно? Албатта не. Нет, конечно. Манн пеш кам мехондам. Я учиться мало в жизни. Но Додар помощь дает, я понимаю. Маленькая, а русский язык лучше, чем я. Так что нормально. Ташаккур. Спасибо.
– Ясно. А я вот, Мансур, уезжаю.
– Куда?
– В Москву.
– Афсус кори хуб нашуд. Жаль, говорю. Но Москва – хороший, большой. Только народ много. И злой все.
– Здесь лучше?
– Здес тихо. А потом... у меня вон, – кивнул Мансур в сторону шкафа, – защита есть.
– Что у тебя там? – спросил Антон.
– Ружье, – хитро улыбнулся Мансур. – Один человек продавать. Я решил покупать. На всякий случай.
– Ну, ружье меняет дело, – улыбнулся в ответ Пахомов. – Значит, останешься пока?
– Ман намедонам. Не знаю. Может. А куда ездить? У меня родственники умер все. Мать Додар, жена моя, тоже. А она сирота была. Получается что? У Додар ни родственники, ни дедушка с бабушка, только я. И у меня только она. Зачем ездить? Додар устала ездить. Надо одно место, чтобы жить.
– Понятно, – сказал Антон и замолчал. Мансур тоже молчал.
Так они сидели в тишине, думая каждый о своем. Неожиданно Мансур подскочил как ужаленный.
– Ай, дурак. Чой, кофе забыл предлагать! Да, нет?
– Нет, нет, Мансур, – остановил панику Антон. – Я, пожалуй, пойду. Мне ж надо библиотеку к сдаче подготовить, порядок навести. Потом начальство уведомить. Туда-сюда.
– А что дом?
– Что с домом буду делать? Пока оставлю. А потом, наверное, продам.
– Майлаш. Ладно.
Антон встал и направился к вешалке.
– У тебя если какие вопросы будут, ты не стесняйся, спрашивай, ладно?
– Майлаш, спасибо.
– Ах, да, – спохватился Антон. – У меня тут шоколадка для Додар, ты ей сам передай. А то она меня стесняется.
Мансур улыбнулся и взял шоколадку. Антон еще какое-то время постоял около двери, переминаясь с ноги на ногу, потом крикнул:
– До свидания, Додар!
Из глубины дома донеслось: «До свидания!»
И Антон, пожав руку Мансуру, вышел.
14
– Алло, Петро?! На рабочем месте в столь поздний час? Молодца.
Бузунько поморщился от знакомого голоса. Звонил Митрохин.
Во-первых, Бузунько терпеть не мог, когда его называли Петро. Уж лучше, когда просто «Михалыч». Во-вторых, Митрохин имел невыносимую привычку орать, разговаривая по телефону. Независимо от качества связи. Выглядело это так, будто идет война, а Митрохин сидит в окопе на передовой под бомбами и пулями и отчаянно пытается дозвониться в штаб, чтобы вызвать подкрепление. Вполне возможно, что свою службу на благо Отечества Митрохин представлял именно в таком героическом свете. Свистит приближающаяся бомба, раздается взрыв, и он пригибается к земле. Его обдает волна сухой земли, барабаня комьями по гимнастерке. Но он отряхивается, мужественно крутит ручку рации и кричит: «Одуванчик, одуванчик, это василек!» «Интересно, – иногда думал Бузунько, – он и с начальством так орет или только с подчиненными?» Но узнать это, увы, он никак не мог, так как всегда был подчиненным. А при нем Митрохин начальству ни разу не звонил.
– Что у тебя происходит?! – продолжал громыхать героический голос с передовой.
– В каком смысле?
– Я слышал, народ-то твой спивается. В какой-то «экзамен» играет, заливает зенки до усрачки, стихи горланит! Что за херня?!
«От кого это он, интересно, слышал? – подумал майор. – Шпионы у него тут, что ли?»
– Ты, майор, – продолжал хрипеть в трубку Митрохин, – головой отвечаешь, если что.
– Да отвечаю, отвечаю. Все под контролем. Я же здесь.
– Ага. Знаю я твой контроль. Чего ж они тогда пьют?
– Да не больше обычного они пьют.
– Ты смотри. Если 31-го кто в запой уйдет, я тебе лично звездочки срежу.
– Понятно, – хмуро ответил Бузунько.
– Как там Пахомов?
– Пахомов?
– Ну да. Библиотекарь твой.
– Нормально. Вот уезжать собирается.
– Что?
– Уезжать, говорю, собирается.
– Да я понял. Куда?!
– Не волнуйтесь, это после Нового года. Пока здесь.
– Ясно. Ты его держи на коротком поводке. Чтоб раньше времени не смылся. А то приедет комиссия, им нужен какой-нибудь человечек, чтоб в этом деле сек.
– Да никуда он пока не денется. Он мне сам сказал, что доведет указ до конца.
– Надеюсь, что до победного. И вот еще что. Отчет мне подготовь за последние две недели. Начиная с собрания. Всё. Отбой.
Связь Митрохин всегда прерывал резко, без прощаний, как будто и вправду сидел в окопе под бомбами.
«Чтоб тебя накрыло!» – швырнул трубку Бузунько и сам закричал:
– Сержант!
В дверях появился встревоженный Черепицын.
– Слушаю, товарищ майор.
– Ты это. – Бузунько почесал лоб. – Что у нас с мужиками? Что там еще за «экзамен» такой?