Генерал Багратион. Жизнь и война

Анисимов Евгений Викторович

А дальше, по мере прибытия новых и новых сил французов, сразу вступавших в бой, изменить ход завязавшегося полномасштабного сражения Беннигсен уже не мог: бежать сразу Же ему не позволяла, как он позже писал, честь, а потом былоуже не до понятий чести — противник не позволял уйти, навязав русским свою тактику и поставив их в положение цугцванга. В итоге, как писал сам Беннигсен, «русская армия, гораздо слабее неприятельской, была захвачена Наполеоном врасплох». Врасплох! Здесь это слово совершенно не подходит. Виноват в создавшейся ситуации был исключительно он, главнокомандующий, не просчитавший варианты перед тем, как дать приказ переходить войскам на левый берег. Между тем позиция там, ставшая случайно оборонительной, была неглубока, с открытым для прострела орудиями врага пространством и невозможностью эффективно маневрировать войсками. Казалось, будто черт завел в эту ловушку нашу армию!

Ответ на вопрос, поднятый Ермоловым, почему сам Беннигсен сразу не атаковал французов, виден из общих описаний сражения. С самого начала дело пошло не так, как предполагал главнокомандующий. Французы Ланна и Удино не стали дожидаться, когда русские построятся и атакуют их. Они сами, подкрепленные подошедшим вскоре корпусом Даву, двинулись в атаку и заставили обороняться вначале центр, которым командовал Дохтуров, а потом и правый фланг русской армии. Атаки эти были успешно отражены. В какой-то

момент наступило затишье. Как писал потом Беннигсен, «я считал уже совершенно оконченным дело, которое возгорелось гораздо сильнее, нежели я желал. И вдруг около семи часов офицеры, размещенные на городской колокольне для наблюдения за движением неприятеля, донесли мне, что позади леса на разных дорогах, идущих от Прейсиш-Эйлау, виднеются большие столбы пыли, происходящие, очевидно, от движения сильных неприятельских колонн. Действительно, это подходил сам Наполеон с главными силами своей армии». Беннигсен приказал вернуть тяжелую артиллерию на правый берег Алле и предписал генералам немедленно переводить полки по мостам на правый берег, но было уже поздно. Есть сведения, что прибывший Наполеон был изумлен видом позиций и построений русских. Все выглядело странно примитивно и неумело, и он стал подозревать, что хитрец Беннигсен где-то спрятал основные силы армии для внезапного удара. Но, увы, никакой хитрости в действиях русского главнокомандующего не было, как и раньше не было никакого скрытого смысла в броуновском Движении русских войск под Пултуском.

Основной удар французов пришелся на левый фланг, которым командовал Багратион. Таков был план Наполеона — прорвать русский левый фланг, захватить город и разбить отрезанные от него войска Багратиона. Кстати сказать, наш герой почувствовал грозящую ему опасность раньше других. Еще до начала атаки он стал требовать у Беннигсена помощи, но тот уже ничем не мог помочь ему. Дело в том, что как раз в этот момент Ней, сумевший накопить силы на опушке Сортолакского леса, ударил по Багратиону, которому пришлось отступить ближе к городу. Правда, войскам Багратиона действенную помощь оказали русские батареи, стоявшие на правом берегу Алле и стрелявшие по французским колоннам через реку с близкого расстояния. В какой-то момент атаку корпуса Нея и пришедших к нему на помощь гвардии и дивизии Латур-Мобура Багратиону вроде бы удалось отбить. Но тут произошло неожиданное и печальное для нас событие, решившее судьбу сражения. Французский генерал Сенармон, артиллерийский начальник корпуса Виктора, со своими 36 пушками вдруг смело выехал на близкое расстояние от наших позиций (180 саженей) из-за скрывавшего его до этого холма, снялся с передков и немедленно открыл огонь, подавив сосредоточенным картечным огнем все русские батареи. Затем он, снова перекатив пушки на предельно близкое расстояние (90 саженей, то есть около 200 метров), открыл убийственный огонь по колоннам Багратиона. Русские полки дрогнули и начали отступать к городу между рекой и оврагом справа. Место это напоминало воронку и по мере того, как войска Багратиона сгрудились в самом узком месте, зажатые рекой и оврагом, выстрелы батарей Сенармона, который еще ближе передвинул пушки к противнику, становились все более убийственными, кроша в кровавое месиво уплотнившуюся из-за дефиле русскую пехоту. Потом стало известно, что генерал Сенармон — этот истинный герой сражения — выпустил 2516 зарядов, и из них только 362 были с ядрами, остальные были с предназначенной русской пехоте картечью. Современники пишут, что канонада была страшная, «выстрелов уже нельзя было различать — гремел беспрерывный гром, и поле покрыто было дымом. Страшный гул разносился по полю и по лесу, земля стонала». Попытки русской конницы налететь на батареи Сенармона закончились провалом; отступившие под убийственным огнем кавалеристы смешались с пехотой, что лишь усилило панику. Французы ударили в штыки, и впервые за многие годы солдаты Багратиона побежали. Сам полководец, с обнаженной шпагой, а также генералы Багговут, Ермолов, Раевский и другие высшие офицеры пытались остановить солдат, построить рассыпавшиеся батальоны, но все напрасно — солдаты бросились по улицам города к уже горящим мостам. В узких улочках Фридланда начались давка, столпотворение, французы перенесли огонь на городские кварталы и вскоре подожгли город брандскугелями. От смерти или плена Багратиона спасли московцы — Московский гренадерский полк: солдаты буквально заслонили его своими телами. Французы продолжали избиение. Следом за бегущими солдатами Багратиона с криками «Vive Il Empereur!» они ворвались в Фридланд. Началась резня в его предместьях.

Происходящее слева становилось прологом катастрофы уже для правого крыла русской армии, которой командовал князь А. И. Горчаков. Дело в том, что через реку, протекавшую за спиной правого фланга, не было мостов — все они находились слева, против позиций Багратиона. Наполеон же намеревался, сбив полки Багратиона и захватив город, отрезать тем самым войска Горчакова от переправы. Между тем до катастрофы крыла Багратиона дела правого фланга не были так уж плохи — русские полки удержали позицию, несмотря на атаки колонн Ланна и Мортье. Булгарин, бывший там, писал, что на поле шли непрерывные сражения кавалерии, которая гоняла друг друга с одного края на другой.

Какое зрелище! Любопытны его подтверждаемые другими современниками наблюдения над особенностями кавалерийских сражений, весьма отличных от сражений пехоты. «По моему мнению, нет зрелища живописнее и привлекательнее, как кавалерийское сражение! Франкировка, атаки, скачки по чистому полю, пистолетные выстрелы, схватка между удальцами, военные клики, трубные звуки — все это веселит сердце и закрывает опасность смерти… Кто не бывал в кавалерийском деле, тот не может иметь об этом ясного понятия. Многие воображают, что две противные кавалерии скачут одна против другой и, столкнувшись, рубятся или колются до тех пор, пока одна сторона не уступит, или что одна кавалерия ждет на месте, пока другая прискачет рубиться с ней. Это бывает только на ученье или на маневрах, но на войне иначе. Обыкновенное кавалерийское дело составляет беспрерывное волнение двух масс. То одна масса нападает, а другая уходит от нее, то другая масса, прискакав к своим резервам, оборачивает лошадей и нападает на первую массу и опрокидывает ее. Это волнение продолжается до тех пор, пока одна масса не сгонит другую с поля. Во время беспрерывного волнения рубят и колют всегда тех, которые скачут в тыле, то есть бьют вдогонку. Бывают и частные стычки — но это не идет в общий счет. Иное дело в фланкировке. Это почти то же, что турнир. Тут иногда фланкеры вызывают друг друга на поединок, и каждый дерется отдельно»77.

Фланкеров иначе называли застрельщиками. Пеших или конных, их обычно высылали действовать перед фронтом и по флангам армий, они предназначались отчасти для разведки, отчасти для завязывания боя, так сказать, для прощупывания противника. И конечно, фланкеры при этом стремились показать свою удаль и бесстрашие, вызвать противника из таких же фланкеров на поединок. Эти поединки удальцов, будь то на коне (а позже — на самолете) — непременная часть войны с древнейших

времен. В древности часто сражения вообще не начинались без поединка застрельщиков. Давыдов в своей новелле «Урок сорванцу» описывает, как он, прибыв в армию в качестве адъютанта Багратиона, был недоволен своим штабным положением и рвался в бой, выпросился у Багратиона «в первую цепь будто бы для наблюдения за движением неприятеля, но, собственно, для того, чтобы погарцевать на коне, пострелять из пистолетов, помахать саблею и — если представится случай — порубиться. Я прискакал к казакам, перестреливавшимся с неприятельскими фланкерами. Ближайший ко мне из этих фланкеров, в синем плаще и медвежьей шапке, казался офицерского звания. Мне очень захотелось отхватить его от линии и взять в плен. Я стал уговаривать на то казаков, но они только что не смеялись над рыцарем, который упал к ним как с неба с таким безрассудным предложением. Никто из них не хотел ехать за мною, а у меня, слава Богу, случилось на ту пору именно столько благоразумия, сколько нужно было для того, чтобы не отважиться на схватку с человеком, к которому, пока я уговаривал казаков, уже подъехало несколько всадников. К несчастию, в моей молодости я недолго уживался с благоразумием. Вскоре задор разгорелся, сердце вспыхнуло, и я, как бешеный, толкнул лошадь вперед, подскакал к офицеру довольно близко и выстрелил по нем из пистолета. Он, не прибавив шагу, отвечал мне своим выстрелом, за которым посыпались выстрелы из нескольких карабинов его товарищей. То были первые пули, которые просвистали мимо ушей моих. Я не Карл XII, но в эти лета, в это мгновение, в этом упоительном чаду первых опасностей я понял обет венценосного искателя приключений, гордо взглянул на себя, окуренного уже боевым порохом, и весь мир гражданский и все то, что вне боевой службы, все опустилось в моем мнении ниже меня, до антиподов! Не надеясь уже на содействие казаков, но твердо уверенный в удальстве моего коня и притом увлеченный вдруг овладевшей мною злобой — Бог знает за что! — на человека, мне неизвестного, который исполнял, подобно мне, долг чести и обязанности службы, я подвинулся к нему еще ближе, замахал саблею и принялся ругать его на французском языке как можно громче и выразительнее. Я приглашал его выдвинуться из линии и сразиться со мною без помощников. Он отвечал мне таким же ругательством и предлагал то же, но ни один из нас не принимал предложения другого, и мы оба оставались на своих местах. Впрочем, без хвастовства сказать, я был далеко от своих и только на три или на четыре конских скока от цепи французских фланкеров, тогда как этот офицер находился в самой цепи. С моей стороны было сделано все — все, за что следовало бы меня и подрать за уши и погладить по головке. В это самое время подскакал ко мне казачий урядник и сказал: “Что вы ругаетесь, ваше благородие! Грех! Сражение — святое дело, ругаться в нем — все то же, что в церкви: Бог убьет! Пропадете, да и мы с вами. Ступайте лучше туда, откуда приехали ”. Тут только я очнулся и, почувствовав всю нелепость моей пародии троянских героев, возвратился к князю Багратиону». Кстати, известно, что в словах урядника — суть отношения к войне народа-воина — русского казачества.

К вечеру Беннигсен полностью выпустил нити управления из своих рук — по воспоминаниям участников непонятно даже, где он находился на последней стадии сражения. Ясно, что главнокомандующий не рвался вперед и не искал смерти в бою. По некоторым данным, у Беннигсена начались страшные боли в животе — говорили, что как раз в это время у него началась почечная колика, что нередко бывает от сотрясений во время верховой езды. Как известно, боли эти, обусловленные движением в почках камня, бывают невыносимыми, хотя резкие почечные боли могут и внезапно прекратиться. Известно, что под Гейльсбергом приступ боли был так силен, что Беннигсен на глазах великого князя Константина катался по земле. Однако передавать командование кому-нибудь другому он не согласился… Была ли польза от такого командования, решайте сами!

Как бы то ни было, А. И. Горчаков ничего не знал о происходящем в центре и на фланге у Багратиона. Когда он понял, что отрезан, то решил прорываться через город к мостам. Колонны ударили в штыки, пробились через город к берегу и увидели, что понтонных мостов уже не существовало — они горели. И тогда, как вспоминал участник трагедии, «пехота правого нашего фланга бросилась в реку… но многие не попали на мелкое место и утонули, другие бегали по берегу, ища брода, иные поплыли — никто не хотел сдаваться в плен… Наконец, пришла и наша очередь — мы пошли вплавь через реку… Легко сказать, переплыть на лошади через реку, но каково плыть ночью, не зная местности, и когда с тыла жарят ядрами и брандскугелями! На берегу реки был сущий ад! Крик и шум Ужасный. Тут тонут, тут умоляют о помощи, здесь стонут раненые и умирающие… Нельзя пробраться к берегу, а между тем ядра и брандскугели валят в толпы и в реку…»79. Отступавшая одновременно со своим Коннопольским уланским полком Надежда Дурова собственными глазами видела весь этот ужас: «Жители бегут! Полки отступают! Множество негодяев — солдат, убежавших с поля сражения, не быв ранеными, рассеивают ужас между удаляющимися толпами, крича: “Все погибло! Нас разбили наголову, неприятель на плечах у нас! Бегите! Спасайтесь!”»80.

Зато воспоминания Беннигсена рисуют иную, почти эпическую картину: «Наши войска начали совершать отступление в порядке, тихо, с твердой решимостью отразить неприятеля, если бы он стал наседать на них… Войска нашего центра совершали свое отступление в столь внушительном порядке, что не могли подвергнуться какому-либо решительному нападению со стороны неприятеля, он ограничился только артиллерийским огнем и то на довольно значительном расстоянии. Попытки против нашего правого крыла, сделанные преимущественно кавалериею, также не сопровождались успехом, она постоянно была отражаема и, наконец, удалена с поля сражения. Когда последние части нашего арьергарда вступили в город, то неприятельские войска также в него проникли, но некоторые наши егерские полки кинулись на них и прогнали из города с потерею, французы после этого не беспокоили наше отступление. Неприятель, полагаясь на свое значительное численное превосходство, льстил себя надеждою, что наши войска не перейдут реку Алле без большого урона. Но когда он отважился на решительный удар, долженствовавший опрокинуть наши ряды, он сам был до того сильно отражен, что возымел еще большее уважение к храбрости русского солдата…»81 Если кто хочет убедиться, что такое рапорт военачальника и как его можно использовать в качестве исторического источника, то пусть перечитает эти слова Беннигсена и сопоставит их с приведенными выше сведениями.

Потери наши во Фридландском сражении были велики — около 10 тысяч человек; французы — по их данным — потеряли 4 с половиной тысячи человек. Но главное — поражение это было нелепым, обидным, нежданным и унизительным. Аустерлиц внезапно повторился на берегу реки Алле. Как и тогда, русские солдаты с позором побежали от неприятеля. При этом потери, несмотря на их значительность, не были смертельны для армии. Более того, неприятелю достались всего 13 русских пушек, тогда как больше сотни орудий удалось сохранить, и они. расставленные на правом берегу Алле, сдержали натиск французов, которые, впрочем, и не собирались переходить реку. Опять началось отступление, на этот раз уже разбитой армии.