Генерал из трясины
Шрифт:
Штрик-Штрикфельдт сказал Власову, что все усилия офицеров изменить политический курс в пользу Русской освободительной армии окончились провалом.
Теперь Власов знал правду. Для него эта новость оказалась неожиданной и тяжелой.
Штрик-Штрикфельдт попытался ободрить его, передав ему слова Гелена. Больше ему нечего было сказать.
— Я всегда уважал германского офицера за его рыцарство и товарищество, за его знание дела и за его мужество, — сказал Власов. — Но эти люди отступили перед лицом грубой силы; они пошли на моральное поражение, чтобы избежать физического уничтожения. Я тоже так делал! Здесь то же, что и в нашей стране, —
Генерал Гелен не допустил, чтобы Власова возвратили в лагерь. Срочно был подыскан особнячок на Кибиц Вег.
Здесь и поместили взятого немцами под домашний арест генерала Власова.
Узкий палисадник отделял виллу от улицы. Сзади имелся участок в тысячу квадратных метров.
На первом этаже находились две комнаты. Одну, с окнами в сад, превратили в кабинет генерала, а вторую — в гостиную и столовую. На втором этаже — три спальни. Для Власова, для его заместителя — генерала Малышкина, для адъютантов Власова и Малышкина. Еще были повара, денщики.
Охраной и всем порядком на вилле, где Власов находился как бы под арестом, ведал теперь Сергей Фрелих.
Поскольку он и обеспечивал «домашний арест» генерала, надо и его представить читателям, тем более что в дальнейшем мы будем еще неоднократно ссылаться на воспоминания, оставленные им.
Отец Сергея Борисовича (Бернгардовича) Фрелиха был балтийским немцем из Пернова в Эстонии.
Мать происходила из силезского рода фон Зибертов.
До 1920 года семья Фрелихов жила в Москве.
В декабре 1920-го переехали в Ригу. Здесь Сергей закончил гимназию. Потом учился во Фридриховском политтехникуме.
В 1927 году получил диплом инженера.
«Фрелих, — пишет Штрик-Штрикфельдт, — был немцем, русским и латышом, то есть он был настоящим европейцем».
Столь лестную оценку Вильфрид Карлович дал Фрелиху в своей книге. В жизни же он отнесся к приятелю, с которым играл в юности в хоккей, более настороженно.
«Штрик-Штрикфельдт, — пишет сам Сергей Фрелих, — подозревал, что я подослан какой-то партийной организацией, чтобы установить слежку за ним. Я почувствовал это при первом свидании и начал разговор с полной откровенностью. Я — владелец хорошо работающей фирмы в Риге; у меня нет оснований беспокоиться о заработке, я имею достаточно денег. Я мог бы обеспечить свое будущее в балтийских странах, ведь фирма моего отца приносит очень хороший доход. Но к чему все эти соображения на будущее, если мы проиграем войну? И единственный шанс выиграть ее я усматриваю во власовском начинании».
Сергей Фрелих вспоминает, что разговор со Штрик-Штрикфельдтом происходил в меблированных комнатах недалеко от Курфюрстендамм.
Штрик-Штрикфельдт открыл бутылку коньяка, а Фрелих разоткровенничался, рассказывая, как он жил в Риге, когда в город вошли советские войска.
Его дочери было восемь лет. Она пошла в школу, и там ей сказали, что она должна любить Сталина больше, чем своих родителей.
— Это правда, папа? — спросила она.
— Правда! — сказал Фрелих.
— Но я же совру, если скажу так. — заплакала дочка.
Этот эпизод, как рассказывал Фрелих, и побудил его пойти в Латышскую армию, а затем — в вермахт.
Штрик-Штрикфельдт, который и сам пошел добровольцем в немецкую армию за две недели до нападения Германии на СССР, кивал Фрелиху. Он очень хорошо понимал голубоглазого сотоварища по хоккейным матчам.
Как видно по книге Сергея Фрелиха, он был, если и не умнее Вильфрида Карловича, то ироничнее.
Ирония и позволяла ему более беспристрастно смотреть на Андрея Андреевича Власова.
Сергей Фрелих вспоминает, как проходило время опального генерала.
Утром гулял по саду.
Потом слушал доклады и сидел над военными картами.
«Атмосфера в доме была своего рода смесью конспирации, домашнего уюта и ожидания, — пишет Сергей Фрелих. — Власов все время ожидал, что что-то должно произойти. Но ничего не происходило».
Это свидетельство чрезвычайно ценно, потому что именно в это время агитация Власова начала тревожить Москву. С сорок третьего года — до сих пор о судьбе Андрея Андреевича молчали — начинается мощная антивласовская пропаганда.
В общем-то, это понятно.
Под угрозой оказалась не только возможность, пусть и ценою бесчисленных жизней русских, украинцев, белорусов, поддерживать в населении ужас перед немцами.
Смешно, но это как раз и не беспокоило Москву, поскольку уже ясно стало, что ее верным и надежным помощником в этом вопросе является сам гитлеровский Берлин с его незыблемой ост-политикой.
Нет, не этого опасалась Москва. Внезапно там осознали, что действие воззваний Власова не ограничивается их влиянием на исход боевых операций.
Оно было шире. Оно подрывало сами основы большевистской русофобии, которую, несмотря ни на какие погромы в ЦК ВКП(б) и чистки в правительстве, продолжало исповедовать советское руководство. Поэтому срочно нужно было скомпрометировать Власова, и скомпрометировать именно в глазах русских людей.
Понимал ли это Власов? Безусловно, понимал.
— Заметьте себе, господа, — рассуждал он за партией в преферанс. — У нас отъявленным врагом режима и изменником родины принципиально считается каждый думающий иначе. Или просто ищут козлов отпущения. Поэтому советские люди выучились внешне соглашаться с требованиями режима. Что они думают и чувствуют — они тщательно скрывают. Это привело к известной шизофрении — что и есть одно из величайших преступлений большевистских вождей. Говорят, что национал-социализм и большевизм — два сапога пара… Это, конечно, неверно. Вы можете критиковать, иметь свое мнение и даже настаивать на нем. У большевиков такое не позволяется. Но какая, скажите мне, разница?
«Обычный порядок дня усложнялся обильными возлияниями в любое время, — пишет Сергей Фрелих, вспоминая те дни, — но особенно по вечерам, при игре в преферанс, одну из самых популярных карточных игр в России, похожую на бридж».
Когда Штрик-Штрикфельдт отказывался пить, Власов пил с Фрелихом.
Когда Фрелих пытался отказаться от выпивки, Власов каждый раз говорил:
— Как это ты больше не хочешь? Ты обязан пить за наше дело.
Если и Фрелих был занят, «за наше дело» пили студенты-рижане, составлявшие внутреннюю охрану виллы.