Генерал Коммуны
Шрифт:
Пиа с многозначительной и хитрой гримасой сожаления по адресу Вермореля продолжал как ни в чем не бывало:
— Еще неизвестно, за что они ее проливают. Вот возьмите хотя бы этого поляка Домбровского. — И он эффектно выбросил руку, как будто «этот поляк» находился у него на ладони. — Был осужден за что-то в России, бежал с каторги, шатался по всему свету, потом, говорят, здесь, в Париже, подделывал паспорта и ассигнации. И вот такого человека ставят во главе нашей армии!
— Как будто у нас мало своих авантюристов, — расхохотался Клеро, довольный своей шуткой.
— Это клевета! — заикаясь от волнения, возмутился Верморель.
— Армия обожает маленького поляка, — неуверенно поддержал кто-то.
— Черт возьми, лучший судья в этих вопросах — народ! — кричал Вермеш. —
— Ах, предположим, вы правы, друзья мои, — жеманно заявил Пиа. — Но объясните тогда мне, что привлекает Домбровского к Коммуне? Не все ли равно ему, кто победит — мы или версальцы? Ведь не надеется же он потом с нашей Национальной гвардией освобождать свою Польшу? Или ты, может быть, обещал ему это, Верморель? Ведь вы, кажется, друзья?
Верморель с нескрываемым презрением поглядел на Феликса Пиа.
— Да, я горжусь дружбой с Домбровским. Он бесстрашно несет под пулями знамя Интернационала со словами Маркса: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» — строго и торжественно сказал Верморель.
«Излишняя высокопарность и заикание мешают ему стать хорошим оратором», — с сожалением отметил про себя Демэ. Но, заговорив о Домбровском, Верморель так воодушевился, что даже привычный ко всему дядюшка Тирден поднял голову и стал прислушиваться.
Верморель всегда поражал Артура своей страстностью. Он ни в чем не терпел равнодушия и был одинаково безудержен и в любви и в ненависти.
Верморель говорил о том, что и раньше лучшие люди мира защищали свободу чужих народов. Байрон погиб, сражаясь в рядах греческих повстанцев, итальянец Гарибальди воевал в Южной Америке за независимость Уругвая, русский Бакунин участвовал в германской революции 1849 года, Гейне помогал французам в 1848 году.
— Но этими благородными людьми двигало сочувствие. Здесь же, в Париже, когда впервые в истории взяли власть рабочие, либералы отвернулись от Коммуны. Только истинные революционеры встали на ее защиту. И первым среди них к нам пришел Домбровский. Он пришел не из сочувствия, он пришел защищать свое дело, свою правду. В этом сила Коммуны, в ее всемирной правде. У Домбровского есть поговорка: «В каждой луже — свое солнце», — продолжал Верморель. — Это удивительно подходит к твоим рассуждениям, гражданин Пиа. Думая о свободе только своей нации, мы смотрим в лужу и надеемся согреться отраженным в ней солнцем. Тьер ненавидит Домбровского больше, чем любого из нас, ибо Домбровский показал, что где бы ни было создано государство рабочих, защищать его должны революционеры всех стран. А что касается его прошлого, то вот… — Он вытащил из внутреннего кармана своего просторного сюртука толстую связку бумаг, обернутую в пергамент, и помахал ею перед носом Пиа. — Здесь документы Домбровского, я взял их у его жены. Хочу написать статью о нем, чтобы опровергнуть клевету версальцев.
— Любые документы можно истолковать по-разному, — недоверчиво пробормотал Пиа.
Лицо Вермореля передернулось.
— Я могу передать их тебе. Пожалуйста, сделай статью.
Клеро, желая сгладить грубость своего приятеля, сказал поспешно:
— Дадим эти документы Артуру. Он беспристрастен. И он напишет.
Артур Демэ воспринял такой неожиданный поворот разговора без всякого удовольствия. Горячая речь Вермореля тронула его, но не убедила. Он был вовсе не беспристрастен. Со времени назначения Домбровского командующим он невзлюбил маленького поляка, рисующегося своим спокойствием. Как будто Коммуна не могла найти француза, способного командовать парижанами!
Артур не успел ничего возразить, — из дальнего темного угла раздался хриплый голос:
— Доблестные рыцари пера и жители трибун, позвольте мне вмешаться.
— Рид, дружище, — засмеялся Артур, — ползи сюда!
На свет вышел обрюзгший пожилой человек с рыжими бакенбардами и сонным лицом. Одной рукой он придерживал у груди стакан и бутылку вина, другой волочил за собой стул.
— Вот я вам сейчас кое-что докажу, — бормотал он.
Роберт Рид, по происхождению шотландец, работал корреспондентом одновременно двух газет, американской и английской. Он жил во Франции уже семнадцать лет, и единственным живым чувством этого флегматичного человека была беззаветная любовь к Парижу.
Влюбленные быстро узнают друг друга. Между Артуром и Ридом царила самая горячая дружба.
Рид уселся верхом на стул и стал шарить у себя по карманам.
— Ага, вот! — Журналист вытащил записную книжку. — Я прочитаю вам отрывок из своей корреспонденции в Лондон. Слушайте! Описание сегодняшнего Парижа я пропускаю… Вот… «Где же находятся, — думал я, — представители Европы и Америки? Возможно ли, чтобы при виде этого потока невинно пролитой крови они не сделали попыток к примирению? Эта мысль была для меня невыносима, и, зная, что американский посланник господин Уошберн в городе, я решил немедленно повидаться с ним… Направившись к Уошберну, я встретил на Елисейских полях множество повозок, переполненных ранеными и умирающими. Снаряды рвались вокруг Триумфальной арки, и к длинному списку жертв Тьера прибавилось еще множество невинных людей… Войдя в комнату секретаря посольства, я спросил господина Уошберна. Обо мне доложили, и я был допущен к посланнику. Он сидел, развалясь в кресле, и читал газету. Я ожидал, что он встанет, но он продолжал сидеть по-прежнему, не выпуская из рук газеты, — поступок крайне грубый в стране, где люди обычно так вежливы. Я сказал господину Уошберну, что с нашей стороны было бы бесчеловечно не добиваться примирения. Удастся нам это сделать или нет — во всяком случае, наш долг попытаться; и момент для этого казался особенно благоприятным, — пруссаки как раз настойчиво требуют от Версаля заключения окончательного договора. „Парижане — бунтовщики, — ответил Уошберн, — пусть они сложат оружие“. Я возразил, что Национальная гвардия имеет законное право носить свое оружие, но что дело не в этом. Когда гуманность поругана, цивилизованный мир имеет право вмешаться. Уошберн фыркнул. „Я прошу вас о сотрудничестве, — продолжал я. — Если версальцы откажутся, моральная ответственность ляжет на них“. Уошберн: „Я этого не нахожу“. Так кончилось наше свидание. Я покинул Уошберна глубоко разочарованный. В его лице я встретил грубого и надменного человека, абсолютно лишенного тех братских чувств, которых можно было бы ожидать от представителя демократической республики».
— Святая наивность! — сказал Верморель, когда Рид окончил.
— Напечатали? — спросил Артур.
Рид печально захлопнул книжку.
— Как бы не так. Я послал это в три лондонские газеты. Ни одна не хочет помещать ни слова правды о Коммуне. Да… добрая старая Англия…
Он торопливо наполнил стакан и выпил залпом.
— Верморель, — сказал вдруг Артур, — давай свои документы о Домбровском!
Артур проводил Рида до его квартиры.
— Цензура меня преследует с пеленок, — бормотал Рид. — Когда потерялась моя метрика, редактор отказался поместить объявление в газете. А этот Уошберн — змея.
— Рид, ты складываешь оружие? — спросил Артур.
— А что я могу с ними поделать?
— Можешь. Тебе надо увидеться с Варленом или с Френкелем.
— Варленом? — переспросил Рид. Он запустил пальцы в свои рыжие щетинистые бакенбарды. Хмель вылетел у него из головы. — Варлен честный парень и светлая голова, но ведь он же член Интернационала!
— Ну и что же? — засмеялся Артур.
Рид прислонился к стене дома.
— А дальше — Маркс, Лондон? Нет, это не для меня…
— Испугался? Эх ты, потомок Робин Гуда!
— Конечно, я полечу со своего места со скоростью пули, — рассуждал сам с собою Рид. — А может, попробовать, а? Интересно… Почему бы не вмешаться. Кто узнает, что ты жил, если ты ни во что никогда не вмешивался…
В дороге
Чем глубже Артур погружался в чтение этих документов, тем больше он восхищался жизнью и мужеством Ярослава Домбровского. Такое чувство было необычайно для скептика Демэ. Теперь он понимал Вермореля и всех, кто близко сталкивался с Домбровским.