Генерал Коммуны
Шрифт:
В нем воплотилась вся подлость французской буржуазии. Само его присутствие в правительстве унижало французский народ, и это ставилось Тьеру в заслугу. Нельзя иметь никаких убеждений — вот единственное, чем он твердо руководствовался. Когда он оказывался вне правительства, он кричал о свободе, о революции. Когда он был у власти, он говорил о порядке и строил укрепления вокруг Парижа против внутреннего врага. Во имя этого порядка он расстреливал рабочих. Никто до него не мог с таким бесстыдством переодеваться тут же, на трибуне Национального собрания. Он с одинаковой ловкостью умел трубить в революционную трубу
Этот сын бакалейщика и ученик пройдохи Талейрана начал свою карьеру крикливым выступлением на юридическом факультете города Э, получив приз за красноречие. Когда факультет объявил конкурс на лучшее произведение по заданной теме, Тьер представил две работы, развивавшие противоположные точки зрения. Одной из них была присуждена первая премия.
Лафит вывел Тьера в люди. Он покровительствовал ему и был его другом. Когда кабинет Лафита пал, Тьер, к удивлению всей Франции, не ушел с ним в отставку. Эта блоха спокойно соскочила с плеча Лафита. И сразу же на всех политических перекрестках Тьер стал пинать ногами своего покровителя, потому что почувствовал, что Лафит навсегда сошел со сцены.
Говорили, что Тьер не имел матери: человек, рожденный женщиной, наделен слабостями, у него сердце иногда берет верх над рассудком, он может увлечься, наделать глупостей ради женщины и принести жертвы ради друзей. Ни в чем подобном Тьера нельзя было упрекнуть. У него не было сердца и не было слабостей. Он женился, потому что ему были нужны новые связи в свете, и отказался от своего отца, потому что отец не приносил никакой выгоды.
Он умел использовать любые обстоятельства для личной наживы, особенно солидный доход он извлекал в дни бедствий страны, и никогда нельзя было сказать — вот его самый дурной поступок.
Тщеславие и чванство Тьера можно было сравнить только с его ненавистью к рабочим.
Как войти в Париж — хитростью или силой? Ему было безразлично. Вечной угрозой тяготел над ним этот город, гнездо всех революций. Вторая империя пыталась развратить Париж, сделать из него международный притон, игорный дом. Шайке проходимцев во главе с Тьером было выгодно царство авантюр, афер, продажных душ, всеобщего опьянения и разгула. Они хотели сделать свое царство незыблемым. Вокруг Парижа строились форты, из которых удобнее всего было обстреливать… Париж. Узкие кривые улочки, удобные для баррикад, спешно расширялись, их перестраивали в широкие проспекты, имея в виду удобства правительственной артиллерии.
Но парижских пролетариев нелегко было испугать. В рабочих предместьях все громче распевались хлесткие песенки о Тьере. Тьеру хотелось, чтобы перед ним трепетали, чтобы его боялись, а его называли карапузом, мухой, сморчком, шибздиком, его удостаивали только презрением. Нет ничего опаснее, чем смех народа. Тьер вспомнил о карикатурах на него, развешенных сейчас по всему Парижу. Ну что ж, он смоет их кровью коммунаров.
Тьер дернул шнурок звонка и велел позвать министра внутренних дел Пикара.
— Ну как?
— Все в порядке, — ответил Пикар. — Правда, этот человек уверен в честности Домбровского…
Тьер придержал очки. Его большая голова тряслась от смеха.
— Честность!.. Честность, сударь, значит, на сто тысяч франков дороже. Запомните, мой милый, золото перевешивает любое чувство.
— Я обещал,
— Никогда столько не даешь, как давая обещания, — ласково заметил Тьер.
Пикар начал было передавать подробности, но Тьер быстро оборвал его:
— В таких вопросах я целиком доверяюсь вам. Мое дело воевать. Я хочу только одного: избавить отечество от позора Коммуны.
Он подошел к столу, взял пачку донесений.
— Перед лицом опасности, забывая о наших врагах — немцах, этот сброд топчет святое знамя отечества. — Скорбь звучала в голосе «великого» человека. — Смотрите, у них сражается триста поляков, русские, бельгийцы. Они избрали в Коммуну венгерца Франкеля; эта русская Дмитриева собирает митинги парижских прачек и прислуг… — «Великий» человек размахивал бумагами с искренним негодованием, а глаза, прищурясь, следили, запоминает ли Пикар его слова. — Все эти Варлены, Делеклюзы, Арно торгуют интересами нации. Они лишены святого чувства патриотизма.
«Старая лиса, — думал Пикар, почтительно кивая головой, — ловко он оборачивает это дело. Всю грязь спихнул на меня, а сам…»
— Господин президент, — сказал он, — я обещаю, что наша пресса разделит ваше негодование.
— Ваша пресса изолгалась так, что ей никто не верит, — раздраженно заметил Тьер, — это плохая клозетная бумага. — Он быстро забегал по кабинету. Взгляд его упал на карту. Выдавленная ногтем черта тянулась от восточных фортов к центру Парижа. Тьер улыбнулся и потер руки.
— Мой дорогой Пикар, — смягчаясь, сказал он. — Я подозреваю, что Домбровский и Врублевский просто продались немцам и ведут с ними тайные переговоры. Наши газеты должны заняться этим. Как больно будет честному французу узнать про тайные переговоры с врагом за спиной у народа в такое время!
— Да, это ужасно! — весело подтвердил Пикар.
Артур Демэ
Достаточно взглянуть на его легкую, танцующую походку, когда он, засунув руки в карманы, ловко скользит сквозь густой поток прохожих, бесцеремонно, в упор разглядывая встречных, бросая девушкам короткие замечания, от которых те улыбаются, — сразу становится ясно, что он родился и вырос в Париже.
Париж вынянчил и воспитал Артура Демэ, и он любил свой город сыновней любовью. Он презирал провинциалов, а тем паче иностранцев. Предместья Парижа были для него стенами мира. Демэ исполнилось уже двадцать шесть лет, но он ни разу не выезжал из Парижа дальше Сен-Дени, Версаля, Венсена и не жалел об этом. Зато редко кто мог с таким правом сказать: «Я знаю Париж!» И это было, пожалуй, единственное, чем Артур гордился. Он знал дом на площади Рояль, где жил поэт Скаррон, и мог показать на площади Вогезов путь, по которому Ришелье пробирался к своей любовнице. Он бывал в катакомбах, он облазил город до самых глухих, никому не ведомых трущоб. Повсюду он имел друзей и знакомых — в сырых подвальных мастерских Бельвилля, в антикварных магазинах, в депо Северной железной дороги, в монмартрских кабачках, за кулисами Оперетты, в грязных меблированных комнатах Латинского квартала, в Палате депутатов..