Генерал Скобелев. Казак Бакланов
Шрифт:
Я доволен был, что Скобелев смотрел в глаза смерти далеко не хладнокровно, только скрывал свои чувства.
— Я взял себе за правило никогда не кланяться под огнем, — говорил он мне. — Раз позволишь себе делать это, и зайдешь дальше, чем следует».
Данное художником объяснение поведения полководца в минуты опасности раскрывает многое в его характере.
Но вернемся к событиям на переходе через Балканы.
— Дукмасов! Ко мне! — позвал Скобелев ординарца, находившегося поодаль от него. — Берите десятка два казанцев, и ту дрянь, что засела в скалах, уничтожить!
Хорунжий
— Стреляй чаще, братцы! Не давай уйти басурманам! — кричал хорунжий, подбадривая казанцев.
— Молодцы! Лихо! — не скрыл восторга генерал, наблюдая действия солдат.
Когда хорунжий возвратился и доложил, что приказ выполнен и турки бежали, Скобелев сказал:
— Спасибо, Дукмасов! Благодарю! Поздравляю вас с Георгиевским крестом.
— Рад стараться! — ответил донской казак, польщенный высокой наградой.
В это время выстрелы послышались и позади. Вначале редкие, они с каждой минутой учащались, а потом переросли в сплошную пальбу, заставившую Скобелева насторожиться. Приказав командиру Казанского полка продолжать движение, он поскакал на выстрелы. Оказалось, турки напали на колонну с противоположной стороны, и находившийся неподалеку от места боя Куропаткин принял командование над подразделениями пехоты. Пренебрегая опасностью, он с группой офицеров и казаков поднялся на высоту, чтобы разглядеть неприятельскую позицию.
Стреляли справа. Находясь в надежном укрытии, турки вели меткий огонь, стараясь прежде всего поразить командиров. И едва Куропаткин вышел из укрытия, как был ранен.
Генерала встретил несшийся во весь опор по глубокому снегу казак.
— Подполковника подстрелили! Навылет! — доложил он.
— Какого подполковника? Докладывайте толком!
— Его превосходительство Куропаткина! Сюда вот, в левое плечо. Кровищи…
Скобелев изменился в лице.
— Где он?
— А там, — махнул казак в сторону возвышенности.
Подполковник сидел за огромным камнем, привалясь к нему плечом. Лицо побледнело, губы совсем синие. Приговаривая что-то, фельдшер старательно и ловко бинтовал рану. На глазах на марле росло алое пятно.
Увидев генерала, Куропаткин хотел встать, но не смог.
— Ах, Алексей Николаевич! Как же вы так! Как же! Я же предупреждал…
Генерал не скрывал сострадания. Подполковник был для него не только первым помощником в делах, но и товарищем, испытанным другом с давней поры. Казалось, глядя на раненого, он забыл о том, что от него зависит судьба отряда, лежит ответственность за выполнение трудной задачи, после которой предстоит еще более тяжелое дело. В душе он осуждал подполковника за его опрометчивость, за то, что повел роты на неприятеля, когда с этим мог справиться батальонный командир. Будь он поблизости, ни за что не позволил бы начальнику штаба дивизии испытывать судьбу… Но на войне бывает не до соблюдения правил, и он, Скобелев, часто сам их
— Ах, Алексей Николаевич!.. — Он подошел к раненому, осторожно обнял. Глаза его предательски заблестели. Потом с привычной в голосе твердостью приказал: — Раненого немедленно в лазарет, в Габрово!
Перевалом овладели с боя. Шедшие впереди солдаты Казанского полка вконец выбились из сил. Их заменили роты Углицкого полка. Командовал им полковник Панютин, человек энергичный, решительный.
— Уверен, Всеволод Васильевич, что сумеете за ночь вывести полк в долину.
— Будет исполнено, — отвечал тот.
Как ни сложен в горах подъем, еще труднее спуск, к тому же ночью, в постоянном ожидании нападения неприятеля. Местами покрытая льдом дорога так круто уходила вниз, к пропасти, что опасно было не только идти, но даже стоять. Ноги скользили, и приходилось ползти на четвереньках, обдирая руки в кровь. Одна из вьючных лошадей не удержалась, свалилась в пропасть, и казак, который вел ее, чудом удержался, бросив поводья и в последний миг ухватившись за торчащий изо льда камень.
А в это время Скобелев, объехав полки, отдал распоряжение остановиться на ночлег, чтобы с утра, передохнув, снова продолжить движение. У костра одной из рот Казанского полка сидел священник отец Андрей. Протянув к огню босые ноги, он потряхивал парившими портянками.
— Нам бы только спуститься в долину, — говорил усач-унтер, щурясь от огня. — Там, внизу, намного легче будет.
— Как бы не так, — возразил носатенький солдат. — Сколько толклись мы у Плевны? А тоже говорили: плевком мы одолеем эту Плевну.
— Так то ж город! Кому, глядя на зиму, охота уходить из теплых домов! Вот турок и сопротивлялся. Он до холода пужливый. Это мы к морозам привычные, да и то тянемся к огню.
— А мне та долина смертью грозится, — подал голос отец Андрей.
— Как смертью? — переспросил носатенький.
— А просто..
— Ну уж, батюшка, вы паникуете, — упрекнул унтер. — Косая смертушка не только вам заглядывает в глаза. Она над каждым кружится.
— Это, конечно, так. Только она меня наверняка заприметила. Фельдфебель Егоркин говорил, что внизу, под горами, мне придется идти с крестом впереди солдатского строя.
— Зачем? — спросил кто-то со стороны.
— А чтоб вселять в солдатскую душу дух бесстрашия.
— Так мы, батюшка, и без вас справимся.
— Вот и я тоже так думаю. А ежели убьют, кто будет без меня справлять всякие требы?
— Это верно, — согласился унтер. — А может, это только разговоры? Вы бы справились у генерала.
— У кого? У Скобелева? Что ты, что ты! — встрепенулся, будто ужаленный, батюшка. — Ему только скажи, как он сейчас и пошлет. Нет уж, избави, господь, говорить ему такое!
Рано поутру Михаил Дмитриевич был уже на ногах. Спал он плохо. Да и какой сон под открытым небом и в мороз! Одолевали тяжкие мысли. Не обморозятся ли солдаты? Ртуть в градуснике упала за отметку двадцать. Успеют ли повара накормить горячим до выхода? Как Панютин со своим авангардом? Вышел ли он в долину? Доставлены ли раненые, и в их числе и Куропаткин, в полевой лазарет?