Генерал СС

Свен Хассель

— Ты не голоден?

Барселона слабо покачал головой.

— Ну, что ж, раз так… — Малыш жадно протянул лапищу и сгреб еду. — Глупо оставлять ее какому-нибудь типу.

— Ладно, — прошептал Барселона, когда колбаса исчезла во рту Малыша. — Ешь… И апельсин, — добавил он, когда Малыш стал сдирать кожуру зубами.

— А что скажешь про свой бушлат? — поинтересовался Малыш, запихивая в рот апельсиновые дольки.

И вожделенно посмотрел на него. У него поверх мундира была только тонкая маскировочная куртка, и мы все знали, что если Барселона умрет, его бушлат непременно присвоит кто-то из санитаров. Эта

хорошая, теплая вещь была на вес золота.

— Что скажешь? — спросил снова Малыш. — Пока ты здесь, он тебе не нужен. Может, я его позаимствую?

— Нет!

От слабости Барселона кричать не мог, но горячность его протеста была очевидной. Он посмотрел на нас так умоляюще, что Старик дал Малышу сильного пинка в ногу и велел заткнуться.

Перед уходом мы быстро огляделись и оставили Барселоне все свои сигареты с опиумом и два литра водки. Если он выживет, ему нужно будет чем-то поддерживать настроение. Сунули все под подушку, куда никто больше не заглянет, и попрощались.

Когда мы пришли на следующий день, нам сообщили, что Барселону перевели в какой-то госпиталь в Сталинграде.

— Черт возьми! — выкрикнул Малыш. — Оба исчезли… он и его бушлат! Что за двойное невезение!

3

Все, на что мы надеялись, все, для чего трудились, теперь стало действительностью. У нас есть не только хорошо организованное государство, но и в лице Адольфа Гитлера вождь, за которым мы будем следовать до конца.

Пастор Штайнеман, 5 августа 1933 г.

Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер задумчиво смотрел из-за своего стола на штандартенфюрера Теодора Эйке, развалившегося в кресле и словно бы не замечавшего его взгляда.

Через несколько секунд Гиммлер отодвинулся назад вместе со стулом и встал. Скрипя ботинками, подошел к окну и выглянул на белый простор Принц-Альбрехтштрассе, где первый снег лежал еще нетронутым. Нахмурился, откашлялся, заложил руки за спину и повернулся к Эйке.

— Ради вашего блага надеюсь, дорогой друг… — Гиммлер сделал паузу и мрачно, предостерегающе улыбнулся. — Ради вашего же блага надеюсь, что вы сейчас сказали мне правду.

— Рейхсфюрер! — Протестующее восклицание Эйке прозвучало почти насмешливо. — У этой старой суки определенно в жилах была еврейская кровь… и притом больше, чем несколько капель. По крайней мере, четвертая часть. Я давно это подозревал, только до сих пор не имел доказательств… Но в любом случае достаточно только взглянуть на фамильный нос, он торчит на километр!

Эйке запрокинул голову и громко засмеялся. Гиммлер, сморщив нос и закрыв глаза, сделал глубокий вдох и сосчитал до десяти. Этот человек всякий раз, когда открывал рот, вызывал у него раздражение. Язык у него был грубым, чувство юмора граничило с идиотизмом.

— Хорошо. Поверю вам на слово. Больше вам не о чем сообщить? В таком случае желаю всего хорошего… Хайль Гитлер!

Как только Эйке вышел, Гиммлер снова сел за стол и поднял телефонную трубку. Раздраженно побарабанил пальцами по бумагам, которые оставил штандартенфюрер.

— Пришлите ко мне обергруппенфюрера Гейдриха [24] … немедленно!

Через несколько

секунд Гейдрих бесшумно вошел. Он был больше диким зверем, чем человеком, обладал изяществом, хитростью и жестокостью рыси. Гиммлер смотрел, как он закрывает дверь, и Гейдрих, всегда ощущавший опасность, ответил ему взглядом скрытных глаз, никогда не выдававших секретов.

24

Обергруппенфюрером Р. Гейдрих стал лишь 24.09.1941. — Прим. ред.

— Присаживайтесь, обергруппенфюрер.

Гейдрих поклонился и сел в кресло, еще не остывшее после Эйке. Голубые глаза его были непроницаемыми, холодными, светло-серый, тщательно отутюженный мундир слегка пахнул лошадью [25] . Гейдрих имел обыкновение каждое утро с пяти до семи совершать конные прогулки со своим смертельным врагом, адмиралом Канарисом.

Гиммлер снял пенсне, протер линзы, помассировал пальцами переносицу. Оба человека глядели друг на друга через стол, и Гиммлер сдался первым под предлогом возвращения на место пенсне. Надев его, принялся листать бумаги Эйке. И, не поднимая глаз, спросил:

25

По воспоминаниям современников, Гейдрих ездил на лошади не в мундире, что, в принципе, логично. — Прим. ред.

— Скажите, обергруппенфюрер… что было написано на памятнике вашей бабушки?

Гейдрих едва заметно напрягся. Потом засмеялся. Губы его были раскрыты, но холодные голубые глаза сузились и превратились в щелочки.

— В частности, имя, — ответил он. — Ее звали Сара…

Гиммлер взглянул на него.

— Говорят, вы пошли на то, чтобы снять памятник?

— Снять? — Гейдрих вскинул брови. — С какой стати, рейхсфюрер? Он стоит больших денег.

— Вот потому вы вернули его на место… но, как ни странно, без имени Сара.

Наступило молчание.

— Это имя… Сара, — заговорил Гейдрих. — Не появилось ли оно, рейхсфюрер, и на памятнике моей прабабушки?

Гиммлер посмотрел на него. Гейдрих спокойно сидел в кресле, на лице его было выражение живого любопытства, и до Гиммлера постепенно дошло, что этот самый компетентный из его генералов вместе с тем и самый опасный. Он решил пока что оставить этот вопрос.

— Хорошо, Гейдрих. Можете идти. Пока что забудем об этом.

Гейдрих, внутренне торжествующий, бесшумно пошел к двери. У него тоже имелось оружие, но пока что его нельзя было обнажать. Время еще не пришло…

ЗАВТРАК ПОРТЫ

Унтер-офицер Лутц распахнул дверь пинком с такой силой, что у меня мелькнула мысль о землетрясении. Нас каждое утро будил его отвратительный крик.

— Подъем, доблестные лежебоки! А ну, вставайте, и поживее!

В то утро побудка была еще хуже, чем обычно. Во-первых, было еще не утро, а глухая ночь, во-вторых, у Лутца имелось особое сообщение для меня, Порты и Малыша, которое он злорадно выложил во всю силу легких.

— Ты — ты — и ты! Немедленно к командиру полка. И раз я говорю немедленно — значит, немедленно… для особого задания, ну разве вы не счастливчики?