Генерал террора
Шрифт:
— Когда господин поручик сбежит от меня, опять туда пойду.
Он клялся и божился... ну как в песне известной... Самому тошно становилось. Чего загадывать на будущее? Сейчас и на день-то загадать невозможно. Глушь, глушь, а со стороны Сокольничьей рощи слышались иногда выстрелы. Уж ему-то не знать — винтовочные! Москва жила своей жизнью, революционной. Не такой уж и далёкой.
— Не мучайся, я не одна, как видишь. С козочкой.
Эта загородная, затаившаяся москвичка даже живностью кой-какой обзавелась. Кроме козы, были ещё и куры.
— Вот петушка я посекла, чтоб голосишком своим меня не выдавал.
Патин с сомнением качал головой:
— Неужели сама?..
— Ас какой же курятиной щи? Закрыла глаза... и рубанула топориком бедненького...
Можно было только удивляться, как за несколько месяцев поменялась женская сущность... Но ведь не везде?
Вопросов лучше не задавать.
Патин пил козье горячее молоко и чувствовал, как к нему возвращается жизнь. Осмелев, стал окольными путями, чтобы не наследить, наведываться к Сокольникам. Выбравшись на натоптанные дороги, уже безбоязненно бродил по заснеженным окрестностям и лишь, уходя в город, снова вздевал на руку серую перевязь, маленько натирал лицо грязцой из камина: больно подрумянился на козьем молоке! Софья Сергеевна посмеивалась, но радостно: у неё ведь тоже оттаивала душа...
Но в Москве ничего хорошего не находилось; всё попряталось... или умерло, или сбежало куда-то! Если так, если на юг не пробиться, следовало пробираться на север, к своей родимой Шексне. А может, и к Архангельску. По слухам, там тоже начинало что-то шевелиться... Сколько можно отсиживаться в приживальщиках? Всё-таки хозяйка была не так стара, чтобы не мучаться совестью. Он даже назначил день отъезда.
— Через неделю, Софьюшка... у тебя хорошо, а...
— ...у невесты лучше? — вздрогнула плечами при этом известии.
— Ну какая невеста! Уходил на войну студентом-молокососом... Господи, три года назад! Целая вечность.
— Да, теперь и год вечностью кажется. Я кое-что соберу в дорогу. Негоже господину поручику нищим под отчий кров являться.
Тут была и некая ирония, и некая материнская заботливость. В самом деле, нельзя же из столицы — и без гостинцев!
Но пока он собирался, время распорядилось иначе.
Не всё же дни возле хозяюшки да её козы отсиживаться. Бывало, и к центру Москвы пускался, на что-то смутно надеясь и чего-то неопределённого ожидая. Случай!
Но случаем одарила не сама Москва — всё та же окраина...
Как обычно под вечер, пошёл прогуляться, малозаметный в метели и снежном мареве. Хитрил ведь: снега на этот час не было, ясность чистозвёздная. Просто спокойнее так думать, надёжнее. Да и хозяюшку тревожить не хотелось, про снег твердил. Будто она на улицу не выходит, не видит!
По целине, а потом по едва приметным тропкам, ведущим к выходу из Сокольничьей рощи. Тут уже обретались какие-то невидимые люди, понатоптали. Дачные улицы-просеки, кое-где застроенные ещё перед войной, лучами сходились к выходным воротам. Но он и прошёл-то немного, как в полной темноте, кроме звёзд, не подсвеченной ни одним жилым огоньком, послышалось мужское приглушённое пение. Марш?.. Марш, конечно! Фронтовому поручику да не знать! Он, правда, подзабыл исходные слова, думал, что красноармейцы прут; поехидничал: «Да-да... в бой идут... за власть Советов... и как один умрут в борьбе за это!.. Чтоб пусто было!» И марш-то ведь краденый, у кадетов. На слова святые дерьма накладено; сами-то не могли сочинить, лишь заменили «кадетское» на «советское».
Но сейчас слова были старые, настоящие. На задворках одного из затемнённых особняков топтались густые тени, и вот они-то приглушённо, думая, что их никто не слышит, и пели:
Смело мы в бой пойдём За Русь святую! И как один прольём Кровь молодую!И дальше уж совсем очевидное:
Пушки грохочут, Трещат пулемёты, Но не сдаются Кадетские роты!Какая-то необоримая сила толкнула его за калитку, по тропке, ведущей в тесный мужской круг.
— Я хоть и не был кадетом... но, господа!.. Поручик Патин. Честь имею.
Его негаданное вторжение разорвало и песню, и плотный мужской круг. Он видел, что несколько человек настороженно сунули руки в карманы.
— Вы ничем не рискуете. Рискую я, поскольку, видите, один и безоружен. Не изволите ли, ради доверия, убедиться?
Он не собирался в этот вечер забираться далеко в город и потому действительно был безоружен.
Но никто не решался обшаривать его карманы. Только один, черноусый, совсем не для нынешней улицы, да к тому же и в шинели с портупеей, нехотя согласился:
— Что делать... Жандармскую роль возьму на себя.
Он старательно, хоть и неловко, охлопал его карманы, при ясном лунном свете посмотрел в глаза и уже без обиняков представился:
— Поручик... тоже поручик... Ягужин! Третий пехотный полк...
— ...полковника Гоппера? Я некоторое время при нём служил, как же мы не встретились?.. — и обрадовался, и насторожился Патин.
— Когда?
— Меня перевели, после двух месяцев службы у Гоппера, в армейский штаб в марте пятнадцатого... позвольте не договаривать — для чего?
— Ясно! В марте пятнадцатого я уже валялся по госпиталям... Мы и не могли встретиться. Но всё-таки ещё один вопрос: кто был начштаба у Гоппера?
— Их несколько раз меняли. При мне — подполковник Самушкин. После говорили: погиб при славном Брусиловском прорыве...
— Погиб, я это знаю... царство ему небесное, — перекрестился Ягужин. — Ну, а мы-то что же... Мы живы ещё, господа. Шампанского поручику Патину!
Он обнял его, а бокалы — гранёные стаканы, конечно, а шампанское — всё та же базарная самогонка. Но лихо, лихо лилась! Патин, сунув в карман надоевшую перевязь, не успевал чокаться и вместе со всеми, ходя по натоптанному кругу, подпевал:
Пушки грохочут, Трещат пулемёты!..До пулемётов было, конечно, далеко, а до пушек и того дальше — чуялись лишь кое у кого в карманах наганы и разные револьверы, не более. Но ведь всё-таки оружие!
Он не спрашивал, с какой стати собралось десятка полтора бывших явно офицеров, которые в глухой подмосковной роще и в глухом вечеру топчутся вот на снегу и каким-то смертным кругом очерчивают свою неприкаянную судьбу. Душой угадывал: всему своё время. Полное доверие ещё не пришло.