Генерал террора
Шрифт:
Хозяйка шла следом с огарком чуть тлевшей свечи. Шёпотом, без всяких прикрас, призналась:
— Знаю я вас, Борис Викторович... вы уж себя поберегите... А то лучше оставайтесь? Ночь, куда вы?..
— Вот и хорошо, что ночь, днём было бы хуже, — ласково пожал он её худые, вздрагивавшие, истинно мышиные плечики. — У нас есть запасная нора. — Заглушая всякую печаль, добавил: — Хор-рошая норка!
И с этими словами, уже не оглядываясь на прощавшегося Флегонта Клепикова, открыл все мыслимые и немыслимые задвижки, вышел на лестничную площадку, всему прежнему Петербургу известный «бельэтаж».
Там, выше, топали какие-то пролетарские каблуки. Может, не совсем пролетарии, да ведь не спросишь, лучше и не дожидаться, — он почти бегом спустился к парадным, сейчас просто хлопающим дверям, так что Клепикову пришлось догонять уж истинной пробежкой. Встречи на лестничных площадках ни к чему. Такие встречи только усложняют и без того сложную, тайную жизнь... Пусть уж лучше всяк свою тайну в себе несёт, кто под полушубком, кто под шинелькой почтового служащего, а кто и под самой настоящей нищенской рванью. И так им у соседнего дома встретились двое. Бедолаги питерские, бездомные? Шпики новоявленные?..
— Не унывайте, юнкер, — похлопал он, когда вышли из подъезда, своего спутника по ощетинившемуся рукаву. — Мы мужчины. Мы не можем подвергать опасности эту истинно поэтическую, следовательно, беззащитную женщину. Есть у нас другое... есть распрекрасный доктор! Кстати, вполне по мужским болезням. Не согрешили мы на славном казацком Дону?..
Флегонт Клепиков брезгливо пожал плечами.
— Значит, идём. Это такой доктор, к которому не зазорно зайти и пархатому Бронштейну... да и заходил, в бытность свою в Париже. Он ведь вездесущий, наш доктор, то здесь, то там. Мало ли что могли перевезти через границу, тем более в запломбированных вагонах, наши славные революционеры! Не хмурьтесь. Поглядывайте.
Опять встретились двое, уже в солдатских шинелях, и опять, чувствовал Савинков локтем, напрягся правый рукав юнкера. Но и этим двоим не было дела до двух других, несущих свои пролетарские полушубки по стылой петербургской улице. И всё же Савинков, толкнув Клепикова, круто свернул вправо, как чувствовал, в переулок. По улице, светом отсекая мелкие перекрёстки, пронёсся грузовик, погромыхало в кузове железо, и, надо же, в ночи бравая староокопная песня:
Сол-датушки да браво реб-бятушки, Где же наши ж-жёны?..От окопной, без всякой революционной примеси, совершенно случайной песни и на душе стало по-окопному твёрдо и хорошо. Ведь кругом, локоть к локтю, друзья боевые!..
III
Доктор, к которому наконец-то пришли, оказался на редкость породистым и вальяжным человеком. Не замечалось, чтоб пробавлялся большевистской воблой. Но всё же, едва умылись и маленько почистились, стал жаловаться:
— Понимаете, Борис Викторович, понимаете, до чего я дошёл? Я? Я должен угощать вас каким-то пошлым холодцом, какой-то картошкой и... отнюдь не шампанским... Нет, господа! Прошу — не обессудьте.
Савинков удовлетворённо потягивал навечно, кажется, закаменелыми губами, изображая усмешку. К холодцу и, великолепно прожаренной картошке нашлась всё же икорка, нашёлся и богом хранимый балычок.
— Видите? — кивал он на своего младшего товарища. — Юнкер такой бесподобной картошки уже неделю не едал.
Флегонт Клепиков смущённо, не в силах подавить звериный аппетит, молодыми своими зубами хрумкал до сухости запечённую картошку, сдабривал её холодцом и оправдывался:
— В неделе что-то восемь дней уже оказалось... Наверно, наряду с новым календарём и новый недельник большевики вводят.
— Они такие, — согласился доктор, — что хочешь введут. А мы — мы таковские. Они — водочку под воблочку, а мы — коньячок под балычок. Вот шампани... уж извините, говорю, господа. Разве какой комиссар, не зная ценности этого благословенного напитка, вместо водочки, как плату за свои обычные пороки, под полой шинельки принесёт... Ба, звонят, господа! — засуетился он, поднимаясь. — В моём доме есть электричество, значит, есть и звонок. Чтоб ему!.. Да. Хоть это у меня и не приёмный кабинет-с, а так, можно сказать, альков, услада души-с... но всё же извольте ретироваться в соседнюю комнату-с...
Он торопливо и покорно убежал на звонок, нетерпеливо повторившийся, а Флегонт Клепиков так же нетерпеливо, утолив первый аппетит, но так и не доев, все остатки собрал со стола и в охапке унёс в соседнюю боковушку, блаженно поохивая:
— Ох-хо, Борис Викторович! Где вы такого благодетеля сыскали?
Савинков посмотрел на него внимательно и сухо:
— Поскитайтесь-ка с моё по заграницам, поваляйтесь-ка по разным революционным бабам — не о таких докторах запоёте.
Флегонт Клепиков подавил обиду, и Савинков уже помягче, усаживаясь к тому же в мягкое кресло, продолжал:
— Не я его нашёл — судьба нашла. Я ещё не видел ни одного Тоцкого-Троцкого, ни одного Либера-Дана, чтоб он не пользовался услугами таких вот докторов. Да ещё болтливых, слишком болтливых, юнкер. А этот?.. Этот — могила. Проверен, засекречен и оберегаем... как славное оружие нашей славной революции! Что?.. В патетику впадает престарелый Савинков? Нет, просто сущность человеческую прозревает. Ведь этому Киру Кирилловичу жизнь такая, как и нам, — тоже вечное шатание по окровавленному ножу. Думаете, легко ему одновременно и с нами, и с комиссарами вожжаться? Не скажите, юнкер: кто вот так бесшабашно и артистично залезет в пасть... положим, в заднюю... любому архиважному комиссару? Не обижайтесь на старика, — закончил он чуть-чуть кокетливо, — а лучше ещё выпейте да поешьте. Силы — они любви к отечеству прибавляют.
Флегонт Клепиков давно уж эту лёгкую обиду под холодец пропустил, а тут и вовсе растаял:
— Какой вы, Борис Викторович...
— Такой, юнкер, такой, милый.
Он приобнял его, тоже с удовлетворением оглядываясь. Умел доктор жить, ничего не скажешь. На это уменье ему, конечно, и раньше подбрасывали, да и теперь, наверно, кое-что, но он не уставал удивляться. Ведь знал его и по заграничным встречам, знал и по приезде в Петроград, бывал не раз в этой путано-запутанной квартирище, заодно и нелегальной больничке, но вот и сейчас в душе похмыкивал: эк живёт человек! Кир Кириллович, — человек исконно ярославский, носивший вот такое имечко, при фамилии Бобровников, — умел устраиваться в своей многотрудной жизни. Дом ему вроде и не принадлежал, а на какой-то чухонке был записан, следовательно, и адресные следы доктора заметал, к тому же скромным своим плечиком лишь немного высовывался на улицу; тулово многоликое и многоногое погружалось в самые настоящие охтинские трущобы, переходящие в заброшенные склады, так что полк там потеряется — не найдёшь. А между тем внутреннее убранство — на все вкусы и лица. Сеть запутанных коридоров и коридорчиков, начиная от скромного, вполне в таком духе, парадного крылечка, — она неприметно тянулась из одной комнаты в другую и заканчивалась такими вот уютными тупиками. Наподобие чуланчика 3. Н., но пошире и побогаче. Не замечалось, что для прислуги, — для своего, так сказать, употребления. Были три кресла, диван, стол, сияющий лаком граммофон, большущий книжный шкаф... Славненькая ловушка... только для кого? Не для старого же конспиратора.