Генерал террора
Шрифт:
Савинков не замечал, что уже машинально оделся и рассовывает по карманам все свои липовые документы, сует за брючный ремень старый, неизменный браунинг и в прорехи почтмейстерского пальто — по нагану, по хорошему военному нагану. Через пять минут его было уже не узнать: стоял перед растерзанной кроватью старенький почтмейстерше, с седенькой бородкой, в картузике и высоких, стоптанных сапогах, в голенища засовывал целыми пачками патроны и деньги, деньги и опять патроны — всё, что нужно дорожному московскому человеку.
Тем временем и Любовь Ефимовна, метнувшаяся было в свою спальню, выскочила обратно уже одетая, с мотком крепкой, не распечатанной ещё бечевы:
— Как хорошо, что мы часто переезжаем с места на место! Как без такой бечёвки паковать вещи? Сгодится, Борис Викторович?
Он распахнул заднее, выходящее во двор окно — ещё раньше всё вокруг обследовал, — и уже прицельно прищурил глаз:
— Сгодится, Любовь Ефимовна. Единственное — найдите что-нибудь тяжёлое, да хоть маленький утюжок... да, тот самый, которыми кружева гладите.
Всё он здесь знал, а Любовь Ефимовна с первого слова его понимала. Утюжок так утюжок.
Он привязал к его ручке конец бечевы, сделал хорошую, узлом затянутую петлю, в левую руку взял порядочный роспуск шнура и с подоконника, широко размахнувшись, метнул утюжок за каменный оголовок соседнего балкона.
— Привяжите за радиатор, а как пройду — отвяжите. И — прощайте, друзья. Кому следует — передайте: еду в Рыбинск. Адью!
Любовь Ефимовна покачала головой: ах, баловник, он ещё может в такое время шутить!..
Но Савинков уже был на соседнем балконе и выбирал оставленный конец бечевы. Снова привязал. Снова проделал такой же бросок, к следующему балкону... ещё и ещё, не имея возможности отвязывать задний конец, попросту обрезал его, пока бечева, на пятом броске, совсем не кончилась. Но это было уже почти на другом конце дома. С пятого балкона Савинков по водосточной трубе спустился в безопасный угол двора и успел ещё помахать рукой двум зависшим в дальнем теперь уже окне головам, прежде чем увидел: с того конца из-за дома бегут кожаные, решительно распахнутые тужурки, чтобы закрыть чёрный выход...
— Опоздали, друзья, — без всякой злости сказал Савинков, пряча поглубже за ремень вытащенный было браунинг.
Теперь оставалось простое дело: найти своих железнодорожников и, скинув уже примелькавшуюся почтарскую одёжку, переодеться во всё железнодорожное.
Прощай — Москва.
Здравствуй — Рыбинск!
За Ярославль он не беспокоился: там полковник Перхуров, там все основные силы; Рыбинск приходилось брать силами малыми, внезапно и оглушительно. Чего особенного — где свалены целые горы снарядов, там можно ожидать любого бикфордова дымка, а дыма без огня не бывает, а огня без порохового грохота — и подавно.
Не так ли, заскучавшие, поди, без дела господа офицеры?
ЧАСТЬ ЧЕТВЁРТАЯ
К ОРУЖИЮ, ГОСПОДА ОФИЦЕРЫ!
I
В почерке нельзя было ошибиться, почерк Патин хорошо знал, но Гордий, которому, собственно, и протянул записку незнакомец, как-то равнодушно позевал:
— A-а, ладно. Подумаем. Торговые дела мои неважнецкие... Знаешь что, друг любезный? — круто обернулся к нему, наступив Патину на сапог. — Через пару часов? На этом самом месте? Пожрать бы надо, до кумы тут сбегаем...
Дело было на Низовой улице, уже на выезде к Ярославлю; место открытое, для разговоров несподручное, это верно. Истинно, зачуханная, опустелая по нынешним временам слободка — в отличие от главной Рыбной слободы, из которой в достославные екатерининские времена и вырос город. Мало Гордий, так и Патин, попривыкнув к нынешнему Рыбинску, предпочитал более людные улицы — там пёстрая толчея, там работный и всякий другой люд, — а здесь человек в паровозном или речном картузе, как на них-то было, что шиш на голом месте. Он взглянул на Гордия. Тот повелительно кивнул и, не оглядываясь, кавалерийской иноходью поспешил к центру города, всё время меняя направление. Патин вначале с непониманием, потом и с удивлением дёрнул за рукав:
— Опаска нужна, но всё-таки?..
— Не опаска — уже наживка. Клюнем ли?
По пути к центру нельзя было миновать Черёму — речку в глухом, поросшем черёмухой овраге. Как раз крутой поворот, мосток. Гордий туда, под него, и по оврагу, по оврагу к тому месту, откуда и заходили. А кто миновал мосток, тот уже попадал на настоящие городские улицы. Считай, терялся.
— Не стоило бы тебе говорить... сам знаешь, больше трёх нас не должно собираться в одном месте, — поспешно извинился он, пристраиваясь на склоне оврага, откуда всё было видно. — Значит, пойди мы в Ярославль, нас уже как минимум четверо будет, с ярославскими-то ещё связными. Да и в записке не всё ладно. Не заметил? Плохо. В подписи должно быть: «Блед К.». И — только. Никаких «коней»! Значит, понаслышке или по какому-то перехвату.
— А почерк?
— Фи-и! На Сухаревке любой почерк, если по хорошему образцу, тебе сварганят. Да и бумага слишком назойлива, хоть и нарочито помята. Не такой дурак Савинков, чтобы выводить свою каллиграфию на прежней царской бумаге... Гляди!
Через мост торопливо, настороженно поспешали трое, в одном из которых без труда узнавался и тихий московский вестник.
— Да, но чего нас сразу не загребли?
— Пожалуй, следок им нужен. Ярославский!
— Так что будем делать?
— Разделимся надвое. Как я думаю, тебя-то они и не ждали, и знать не знают, уж так вышло, а я, как окунишко, на подсечке. Значит, ты сейчас же и валяй в Ярославль. Я помотаю их здесь — и тоже за тобой. Видимо, на пару с этим тихим приятелем...
— Схватят тебя!
— Не схватят до Ярославля. Говорю же — им нужен след... Да и потом, чего хорошего, если вместо одного — сразу двоих? Не упрямься, Патин. С Богом.
Он перекрестил его и по склону оврага выбрался на улицу. Быстрёхонько за теми троими, которые не могли же за пару минут далеко уйти...