Генерал террора
Шрифт:
— Что Питергоф — в самом Питере! — весело работая крепкими челюстями, перебивал другой. — Дамский батальон, доннер веттер... дрюттер-муттер!
— Не стреляйте... пока не стреляйте... для себя поберегите! — кричит командир Петерс. — С живота допрос снимайте... общепролетарский!..
— Что Питер! — не терпелось и третьему. — Здесь не дрюттер-муттер — здесь дочка губернаторская... Маман, говорит, не нужен мне твой плюгавый адъютант, лучше братья-товаршци... Для обновления гнилой дворянской крови, маман!
Пасти непроизвольно полез правой рукой в сапог; Ягужин под пиджаком схватился за сердце. Матросики заметили это и сочувственно спросили:
— Что, товарищ, утомился на трудящемся фронте?
— Утомился, — с болью в лице снял руку Ягужин. — Две смены подряд, ремонтируем буржуйские паровозы...
— Э, товарищ! — назидательно заметили. — Теперь они наши.
— Наши, — согласился Ягужин. — Значит, продолжаем смену. Честь героям!
— Честь труду! — уважительно, уже подвыпивши, напутствовали их, так и не дождавшихся борщика.
Официант предупредительно вышел из-за ширмы, правую руку держа под фартуком. Бог знает, чем это всё могло кончиться.
Поговорить так и не удалось — рабочий и матросский люд всё подходил и подходил. Они просто похвалили, кивнув официанту:
— Хорош борщик!
— Можно сказать, питательный.
Уже на улице, далеко от пристани, Патин признался:
— Я бы на месте Савинкова дня не проработал. Укокал бы!
— Потому ты, дорогой поручик Патин, и не на его месте, а на своём, — назидательно и больше для себя заметил Ягужин. — Не надо слишком поспешно опускать руку в сапог...
— ...и хвататься за сердце... Оно ещё послужит России.
Посмеялись, но невесело. Ясно, что выдержки не хватало.
Договорились разойтись в разные стороны вдоль Волги, а вечером встретиться на пристани. Авось и Савинков освободится — поговорить-то о многом надо. Лучше — с ночёвкой...
Ягужину досталась нижняя Волга, Патину верхняя. Подумав, даже обменялись фуражками: Патин отдал свою речную, а нахлобучил деповскую, с явными мазутными пятнами и прожогами. Так лучше получалось: не шла к его круглой простецкой физиономии хоть и старенькая, но боцманская или шкиперская фуражка.
В раздражении он отмахал вверх по Волге чуть ли не обратно до Романова. Потом уже сообразил: а что видел, что слышал? Да ничего. Бессильный гнев заливал глаза и уши. Так, мельтешение народа, пароходов, барж, каких-то переселенцев или беженцев, немыслимо грязных цыган, неизвестно куда бредущих красноармейских отрядов...
Опять баржи, беженцы, торгующие зеленью бабы, поля уже за последними слободками. Бесстрашно гуляющие на опушке леса коровки, бессмысленная и никого вроде бы не убивающая стрельба за рощицей...
Он тут лишь и очнулся: стреляют... в кого стреляют?
Солдатский дух и погнал навстречу. С полверсты не пробежал, как увидел: пяток красноармейцев из-за трёх возов отбиваются от подступавших с топорами крестьян. Стреляли пока поверх голов, а мужиков было много, слишком много, чтобы всерьёз отстреливаться даже от безоружных, если не считать вил и топоров в руках. Патин как раз и налетел в тот момент, когда уже метнули в засевших за возами солдатиков одни и другие вилы. Никто не пострадал, но мешки в нескольких местах пропороло, оттуда брызнули белые фонтанчики, всё выше и отчётливее. Мука! Мука, по которой плачут только что встретившиеся беженцы...
— Стойте! — промеж вил и винтовок вбился Патин. — Я с паровозного депо. Чего муку рассыпаете? Голодных, что ли, мало?
— Да много, много, — закричали из толпы. — Да нам всех не накормить! С мельницы едем, а они вот наскочили да всё наше и... конфе...
— Сковали! — поправили слишком уж мудреное слово.
К Патину с доверием, как к своему, и охранники повернулись:
— Товарищ, мы выполняем приказ председателя губисполкома товарища Нахимсона. Пролетарии Ярославля голодают, а на мельнице скопились большие запасы...
— Большие! — закричали из толпы. — По пудику на семью!
— Своё-то!
— Кровное!..
Выхватив из сапога наган, Патин остановил бесполезный ор:
— Мол-чать! Я тоже уполномоченный по заготовкам. Как держишь винтовку, растяпа? — в сердцах выхватил он её у одного из стражников, привычным щелчком и вроде как ненароком выбрасывая из ствола патрон. — Ты что, никогда винтовку в руках не держал?
— Никогда, — признался тот. — Я огородник из Романова, меня мобилизовали в Красную Армию три дня назад...
— Мол-чать! — повторил Патин, и со вторым стражником проделывая то же самое. — Опять из царского села Романова? Из Данилова? Неделю уже, говоришь? Пора бы и научиться!
Так он и с третьим, и с четвёртым проделал, но пятый, видимо старший, уже сам клацнул затвором:
— Ты чего нас разоружаешь?!
— А того! — рукояткой нагана отшиб его в сторону. — Бросай винтовки, с которыми и обращаться-то не умеете!
Но позади уже опомнились, что-то сообразили — раз за разом щёлкнули затворы.
— Не берут меня ваши пули, а? — ногой отшвырнул он выброшенные на землю патроны и вскочил на передний воз. — Слу-ушать мою команду! Все винтовки под ноги... под ноги, говорю! — верным выстрелом сбил он с головы фуражку упрямца. — Со мной шутить не стоит. Следующий выстрел пойдёт чуть пониже... Собрать оружие! — кивнул он приглянувшемуся мужику. — Та-ак... Теперь... возы развернуть — и обратно на мельницу!..
— А дальше что? — тот же мужик, что собирал винтовки, и усомнился.
— Если не знаете, что делать со своим хлебом, — тогда отдайте. Отдавайте литовским оглоедам. И вашему Нахимсону. Валяйте!