Генерал Юденич
Шрифт:
Да ночлег располагались, как правило, у окраин селений, вблизи колодцев. Воду из них долго кипятили, не жалея чая для заварки. Солдаты, закутавшись в долгополые шинели, засыпали у костров на подстилках из стеблей гаоляна или на расстеленных прямо на мёрзлой земле полотнищах палаток.
У нежарких по причине скудности топлива костров велись разговоры. Николай Николаевич любил слушать их, незаметно подсаживаясь к кружку нижних чинов:
— Добежали мы с Васькой до окопа. Смотрим — а в нём японец, побитый, лежит вниз лицом. А ружье-то аккуратненько приставлено к стенке
— Ну и что, пощупал?
— Как ткнул японца штыком, тот и заёрзал в окопе. А мой Васька кричит: «Смотри, живой тут, притулился только под покойника».
— Значит, пленного вдвоём взяли?
— Значит, так. Он руки поднял вверх и кричит нам понятливо так: «Свои, русь, русь». Ну повели мы его к ротному нашему, а от него мне доверили весть в полк.
— Каков тебе японец-то показался?
— Ничего человек. По пути угостил какими-то сухими кружочками. Попробовал на вкус, а энто грибы сушёные оказались. И откуда берут их японцы такие — мелкие, что твоя горошина.
— Солдаты японцы — как солдаты. Только зябкие они какие-то — даже китайского мороза не выдерживают. А если к нам на Вологодчину зимой попадут, тогда что делать будут? А?
— Да, наш брат в такие холода в рубахе по деревне ходит. А японец шинелюшку свою с башлыком на себя напялит и дрожит, словно лист осиновый. Диво бы со страху, а то нет — от ветру.
— И мой пленный таков. Видит, щуроглазый, что мы с ним по-божески и понимает, значит, что у него всё будет в лучшем виде, а с чего дрожит осиновым листом, понять совсем невозможно.
Молчавший до сего при солдатском разговоре унтер-офицер, державший над огнём котелок с водой, которая всё никак не закипала, наконец вставил:
— Мороза боится, но хитрого тут нет. Будем говорить — что он ест, этот японец, и с чево в ём теплота может быть? Рис один и то по два аль три зёрнышка палочкой в рот себе пихает. С чево в ём и теплу быть, и не дрожать от холоду?
Прислушиваясь к разговорам стрелков, Юденич старался понять не только душу русского солдата, но и суть войны, которая шла не где-нибудь в России, а в далёкой Маньчжурии. Ведь человек, надевший солдатскую шинель и взявший в руки винтовку, должен же за что-то сражаться и погибать...
При отходе от Мукдена 18-й стрелковый полк оказался в дивизии арьергардным. Когда из штаб-квартиры генерала Куропаткина пришёл приказ остановиться на новой позиции, полк оказался в первой линии обороны, которая для стрелков легла прямо перед стеной брошенной деревни Тачиндауз.
Началась привычная работа по рытью траншей. Стрелки долбили мёрзлую земли, накидывая перед траншеей земляной вал. Рыли землянки, в которых должно было быть тепло — привезли два десятка небольших чугунных печурок, и тыловики из дивизии обещали прислать ещё. В деревенской стене, сложенной из глиняных необожжённых кирпичей, проделали бойницы. Люди получили башлыки к шинелям и теперь ходили укутав в них головы.
Николай Николаевич увидел своих бойцов в такой утеплённой униформе, то ему сразу вспомнились поразительные своей жизненной правдой картины художника Василия Верещагина. Их он видел на живописной выставке в Москве, когда с семьёй пребывал в ней в отпуске. На верещагинских полотнах русские солдаты стояли на Шипкинском перевале тоже укутанные в башлыки.
Теперь оставалось ждать появления японцев. Они не торопились догонять отходившую от Мукдена русскую армию в надежде на то, что она отступит как можно дальше на север к Харбину.
Неприятель появился перед деревней в сумерках и после небольшого артиллерийского обстрела предпринял одну за другой две атаки большими силами пехоты. Успеха они не имели, японцы отступили, но далеко не ушли. Можно было видеть, как они скапливаются в ближайших лощинах, выставляя дозорных.
Полковник Юденич наблюдал за боем со своего командного пункта, расположившегося за невысокой кирпичной стенкой, перед которой шла траншея одной из стрелковых рот. Специально для полкового командира солдаты пробили бойницу пошире.
Заметив, что японцы далеко не отступили после бесплодных атак, Юденич собрал старших офицеров.
— Надо ждать какой-то пакости: отступили вечером недалеко, чтобы быстрее появиться перед деревней. Выставите в траншее побольше часовых.
— Уже выставлены, по два бойца с полного отделения.
— Сами проверяйте их, чтоб не спали от холода. Дежурных ставьте тоже по двое...
Утром, когда уже совсем рассвело, полковой командир стал обходить позицию стрелков вдоль деревенской стенки. Остановился около двух часовых, которые, держа винтовку наизготовку, пристально всматривались в бойницу. Юденич спросил:
— Что там, бойцы, у вас?
— Ваше благородие, — шёпотом доложил один из них, — японец ползёт к нам.
— Сейчас посмотрим, кто там ползёт...
Юденич стал всматриваться в слегка припорошённое поле перед собой и заметил, как одинокий японский пехотинец подполз к русским окопам, умело пользуясь бороздой между двумя грядками скошенного гаоляна. Устроившись там в небольшой ямке, он теперь, как крот, рыл землю руками и лопаткой, создавая перед собой укрытие.
Этот приём японцев на войне был давно всем хорошо известен. Обычно несколько смельчаков, пользуясь сумерками, подползали как можно ближе к русским окопам и незаметно вырывали неглубокие ямки-окопчики. За первыми подползала следующая партия пехотинцев, продолжая работу по созданию линии окопчиков. И часто к утру перед изумлёнными глазами русских вырастала довольно значительная позиция, обозначенная невысоким земляным бруствером.
Подпускать японцев к своим окопам было крайне опасно по одной причине: неприятельская пехота с самого начала войны была вооружена ручными гранатами. Русские же получили в полки ручные гранаты только в самом конце войны. До этого ими пользовались только команды охотников, а в пехотных ротах такое грозное оружие являлось редкостью.
Юденичу появление первого «ползуна» не понравилась. Он приказал часовым:
— А ну-ка, братцы, снимите пулей этого японца. А то за ним другие ползти начнут.