Генерал

Вересов Дмитрий

И было странно видеть этих молодых интересных девушек, говорящих даже между собой исключительно на немецком. Создавалось впечатление, что действительно немцами покорен уже весь мир, и нет на свете ни Франции, ни Англии, ни России.

Все девушки, кроме француженок и, как ни странно, Стази, боялись возможных поползновений со стороны сопровождавших их офицеров или даже обслуги их узилища. Но время шло, а никто не проявлял к ним никакого интереса, и постепенно все успокоились на этот счет. Первый страх прошел, уступив место столь неизбежным в замкнутом женском коллективе сплетням, мелким интрижкам и гадостям. К счастью, Стази своей холодностью и замкнутостью сумела с самого начала поставить себя совершенно отдельно и в свободное время просто молча сидела в сторонке, когда остальные болтали, вышивали или дежурили.

И сегодня она заняла свое любимое место у сводчатого окна, выходившего в заброшенный парк. Здесь не мозолили глаза осточертевшие немецкие обыватели, и можно было спокойно вспоминать, как в это время в России еще не иссякали летние впечатления, учеба еще не надоела, и погода еще радовала поездками по пригородам. Еще маленькой девочкой Стази объехала с родителями и братом все малоизвестные закоулки когда-то роскошных имперских дач, от Павловска до Лисино-Корпуса, и почти разлюбила парадность официальных резиденций. Тем более что теперь они кишели народом, плюющимся семечками и разевающим рты на ночные горшки императриц. Сердце ее принадлежало заброшенным, но еще живым особнячкам где-нибудь в Дудергофе или Михайловке, Мартышкине или Графской Славянке. Там еще хранился нетронутым дух минувшего, там грустилось и плакалось легко и светло.

Неожиданно вечернюю тишину парка нарушило урчание машины, и к заднему крыльцу училища, всегда закрытому, медленно подполз сверкающий «хорьх». Из него вышло несколько не менее сверкающих офицеров. Закатные лучи падали на их сапоги, козырьки фуражек, погоны и пуговицы и загорались ослепительно-багровым светом, будто все они были облиты кровью. Зрелище было страшное, но завораживающее, и Стази невольно вцепилась пальцами в подоконник, будучи не в силах ни оторвать взгляда, ни отвернуться.

Дверь тут же открыл кто-то невидимый под навесом крыльца, и через пару минут под сводами уже гулко раздавались ритмичные шаги.

– В капеллу идут! – послышался испуганный шепот.

В бывшей капелле теперь находилось что-то вроде приемной, куда девушки попадали только по прибытии или по каким-то иным важным случаям. Так, например, именно в капелле совсем недавно им зачитали сообщение о взятии войсками вермахта Киева.

Действительно, прошло совсем немного времени, и дежурный обергефрайтер [41] приказал всем пройти в приемную. Привычно выстроившись, девушки пошли, на ходу одергивая некое странное подобие формы, что выдавали в училище. Прямые коричневые юбки до колена, такие же жакеты и ботинки, под которые полагались высокие, тоже коричневые носки. Блузки приходилось доставать самим. Большинство получило их в посылках и дарило излишки менее везучим, и только Маруся из Киева попросила разрешения у коменданта и несколько дней отработала за свою блузку у какого-то бауэра на окраине. Со Стази в первый же день поделилась одеждой Серайна.

41

Сержант.

Ботинки стучали нещадно, и Стази видела, как поморщился один из сидевших за широким столом прибывших офицеров. Подошли девушки и из других дортуаров.

– До сего времени вы честно исполняли свой долг, – начал комендант, даже будто бы немного гордясь своим девичьим стадом. – И наше доблестное командование решило, что есть возможность послать вас на более ответственную работу. Разумеется, не всех, далеко не всех, а только лучших из лучших. Предупреждаю сразу: работа ответственная и тяжелая. Все, кто не владеет славянскими языками, можете возвращаться в дортуар.

Вскоре перед столом стояли всего двенадцать девушек. Один из офицеров поднялся и неспешно прошелся перед строем, внимательно вглядываясь в лица, то вызывающие, то испуганные. Стази одна стояла равнодушно – ей действительно было все равно.

– Мне нравится эта, надменная, – вдруг улыбнулся сидевший слева молодой и смуглый, чем-то неуловимо напомнивший Стасе убитого курсанта-казака. Она непроизвольно подняла руку и тронула крошечный шрам на губе. – Характеристику, пожалуйста, – обратился офицер к коменданту. Тот послушно достал из папки листок и пробубнил про исполнительность, невозмутимость, прекрасное знание не только языка, но и манер.

«Каких манер? О чем он? Можно подумать, мы на выпускном в Смольном», – едва не рассмеялась Стази.

– Ausgezeichnet! Вот и отлично, – не дослушав, остановил офицер. – Ich nehme sie mit. Ein Aufnahmegespraech scheint mir ueberfluessig [42] .

– Wie willkuerlich, Rudolf! Wir sitzen alle im gleichen Boot [43] .

– Zeit ist Geld, wie unsere Feinde sagen [44] , – рассмеялся офицер. – Ich habe gespart. Я его сэкономил. – Он остановился около Стази и пристально оглядел ее, как вещь, хотя глаза у него при этом оставались веселыми. – Standartenfuehrer von Gersdorf. Ich warte mit den Sachen in 15 Minuten beim Auto auf Sie. [45]

42

– Я ее беру. Собеседования не нужно.

43

– Что за произвол, Рудольф? Мы все работаем на одно дело и…

44

– Время – деньги, как говорят наши враги.

45

– Штандартенфюрер фон Герсдорф. Я жду вас с вещами через пятнадцать минут у машины.

7 ноября 1941 года

Под утро ему приснилась Наталья. Она спускалась по Молочному валу, и волжский ветер колоколом поднимал разноцветное платье над стройными ногами. Лепетали березы, солнечный свет пятнами метался по тротуарам, по ее лицу, по старинному ридикюлю. Наталья была холодна и далека, как всегда. Честный, во всяком случае старавшийся быть таким перед собой до конца, Трухин никогда не мог объяснить себе этого брака. Женщины его любили, и он прекрасно знал эту свою власть над ними: власть щедрой души, породы и той спокойной уверенности, которая пленяет существ послабее. Наталья досталась бы ему и так. Что таилось на самом дне этого поступка? С детства веками прививавшаяся обязанность продолжения рода – обязанность перед Богом, государством и семьей? Но все это советская власть давно перечеркнула и ничего не требовала. Может быть, ему не давал покоя пример Коки, женившегося именно из долга и традиции на девушке из хорошей дворянской семьи? Или им двигало жалкое чувство иметь свой обустроенный угол, место, где на старости лет преклонить голову? Но до старости в существующих обстоятельствах он дожить не рассчитывал, а обустроить угол Наталья вряд ли была способна. Да и таких статных, полнокровных женщин он никогда не любил… Но теперь за его необъяснимый поступок будет расплачиваться она. Как расправлялись на родине с ЧСИРами [46] , Трухин знал не понаслышке.

46

Члены семьи изменников родины.

А Наталья все спускалась вниз и не могла спуститься, словно между нею и берегом стояла невидимая преграда. Он оглянулся на секунду, посмотреть, что же мешает ей подойти к причалу, а когда обернулся, то увидел за собой не причал, а раскаленное стрельбище, щиты и слепящие, белые, ни единой пулей не задетые мишени на них. «Попадание – ноль, товарищ народный комиссар!» И ехидный голос из-под усов щеточкой всесильного маршала, не умеющего на бумаге двух слов связать: «Что ж, товарищ, ставлю вам такой же большой ноль, как вы сами!» И навстречу ему по валу шла уже не Наталья, а катился огромный жирный ноль, все давя и калеча на своем пути…

Барак поднимался. Сегодня был его день обхода участка и выноса трупов. Странные люди немцы: неужели они взяли его в эту похоронную команду только за рост? Или по дурацкому заступничеству Штрикфельда они думают, что он будет шарить по карманам и таким образом улучшать свой паек? Или драгоценности будет снимать? Дико болел желудок. Одной гимнастикой старую язву не вылечишь. Сгибаясь от боли, Трухин застегивал мундир, с иронией думая о том, что лучше было б попасть в плен зимой в полушубке и валенках, чем в летней форме, которая теперь не спасала даже от ненавязчивых баварских морозцев. И все же он заставил себя выйти на улицу, чтобы как ни в чем не бывало проделать свои мюллеровские [47] упражнения, помнимые телом еще с гимназических уроков. Однако на улице, несмотря на темень и начинавшийся дождь, было оживленней, чем обычно. Приглядевшись, можно было заметить, что волны народа хаотично, но неуклонно катятся к зданию комендатуры. Трухин заставил себя доделать упражнения до конца, навсегда запомнив урок матери. Когда-то еще совсем крошечным мальчиком в матроске и козловых башмаках с пуговками он шел с ней по Русиной. Неожиданно все гуляющие ринулись вперед и спустя несколько минут навстречу уже не спеша, степенно шли счастливчики, прижимая к груди бутылки с ситро – напитком, появившимся только этим летом. Он потянул мать за руку и ускорил шаг, но та нарочно пошла еще медленней. Сердце его разрывалось от желания и обиды, но прохладная материнская рука, затянутая в шелк, держала его спокойно и властно… Ситро им досталось, но слова матери запомнились навсегда: «Порядочный человек никогда не бежит с толпой. Поспешность – есть дело дьявола».

47

Система немецкого врача Мюллера, популярная в России до революции.