Генерал
Шрифт:
– Nun, es ist natuerlich dumm, dass Sie das Essen ablehnen, aber ich kann Sie verstehen. Denken Sie aber daran, dass Sie mich auf diese Weise nicht als Deutschen oder Ihren Feind, sondern als Gastgeber beleidigen. [76]
– Иван Алексеевич, ведь вы же сын священника, а сегодня такой праздник, – не выдержал Рудольф.
– С нами Бог! – выдохнул советский генерал и опорожнил рюмку айнциана [77] . – Вы привезли меня сюда в качестве живого экспоната, штандартенфюрер? Тогда почему меня? Есть экземпляры поинтересней.
76
– Ну ваш отказ от еды хотя и глуп, но мне понятен. Прошу только учесть, что этим отказом вы обижаете меня не как немца и вашего врага, а как хозяина дома.
77
Немецкая яблочная водка.
– Вы достойный человек, Благовещенский, и я хотел бы, чтоб именно вы высказали моему отцу ваши взгляды на наше дальнейшее сотрудничество.
«Значит, не я одна! – На мгновенье Стази стало легко. – И это ведь не лейтенантик какой-нибудь, генерал-майор все-таки!»
– Что ж, я повторю. – Генерал внимательно посмотрел на Стази, словно только что ее увидел. – Поймите, русским абсолютна чужда мысль о солдатах-наемниках. И поэтому ошибочно было бы вербовать русских добровольцев для германской армии, к тому же в условиях вашей оккупационной политики, весьма антирусской.
– Und woher wissen Sie, dass wir antirussische Politik betreiben? [78] – перебил барон.
– В лагерь каждую неделю прибывает пополнение. И, заметьте, настроено оно уже куда более негативно к немцам, чем мы, попавшие в плен в первые месяцы войны. Так вот. История показала, что мы готовы бороться за освобождение своей родины от сталинской деспотии. Но для этого нужно улучшить положение в лагерях военнопленных, а также изменить отношение к населению в занятых областях. Тогда, и только тогда возможны русские добровольческие соединения.
78
– А откуда вам известно про ее антирусскость?
– Der Gefreite wird das niemals tun. Da hast Du ihn falsch eingeschaetzt, Rudolf, [79] – отрезал старый Герсдорф.
– Wir werden sehen! [80] – запальчиво огрызнулся Рудольф и обернулся к русскому. – Политику – да, мы изменить не можем, но мы можем попытаться в военной области создать фактор, который повысит боевую силу фронтовых частей. А это, в свою очередь, может быть, вынудит политиков к пересмотру их нынешних установок.
79
– Ефрейтор никогда не пойдет на это. Ты поставил не на ту лошадь, Рудольф.
80
– Это мы еще посмотрим!
– Но никаких наемников, – повторил генерал и сам налил себе еще айнциана. Щеки его порозовели. – И я вот что еще скажу, мне терять нечего. Да, мы сейчас в лагере чувствуем себя освобожденными от сталинского режима, который ни к коммунизму, ни к социализму отношения давно не имеет. За это мы вам благодарны. Но что дальше? С вашими методами вы войну никогда не выиграете, не говоря уже о том, чтобы завоевать русский народ. Prosit. – И он выпил третью рюмку. – А теперь, прошу вас, отдайте мне мою одежду, и я отправлюсь восвояси. Не могу же я прийти в лагерь таким пугалом. Я, извините, русский офицер, войну прошел…
Рудольф вызвал ординарца, и генерала увели.
– Mhmm… Verstaendlich… Und wenn all diese ideologischen Fantasien die Stimme des Verstands besiegen? [81] – затянулся крепкой сигаретой барон и сам же себе ответил: – Dann koennte man nur noch sagen, dass das eine Verruecktheit ist.. Es kommt tatsaechlich vor, dass die Verrueckheit geheilt werden kann. Aber dazu darf man den Patienten nicht aus dem Krankenhaus entlassen. Genau so… [82]
81
– М-да… Наглядно… А если все же идеологические фантазии одержат верх над голосом разума?
82
– Тогда остается лишь сказать, что это было бы сумасшествием. Бывает, правда, что и сумасшествие излечивается, – только для сего пациента следует держать в больнице. Да-с…
– Meinen Sie den Fuehrer? [83]
– Ich habe Hitler nie erwaehnt. Ich sprach ueber die Verrueckten. [84]
15 января 1942
Тиф косил людей сотнями, не разбирая генерал перед ним или Ванька-взводный. Похоронная команда сбивалась с ног, сама едва не падая от усталости. И каждое утро, выводя людей на работу, Трухин вспоминал пугавшую его в детстве картинку из какой-то книги по Средневековью: крылатая чума летит над землей, сея свои смертоносные семена, а внизу беспомощно копошатся люди в балахонах и с птичьими клювами. Толку от последних было мало, как тогда, так и сейчас. Впрочем, Трухин знал, что и тиф, и чума действуют избирательно и прихотливо, частенько не считаясь ни с какими прожарками и дезинфекциями, и порой не заболевает тот, кто крепок духом, а не телом. И, как ни странно, с разгулом нелепой для военного времени смерти Трухин ощущал себя все более свободным. Большинство переживало за свою жизнь, за оставшихся на родине детей, жен, родителей. Это делало людей уязвимыми. У него же за спиной не было ничего, все осталось в далеком и теперь уже почти сказочном прошлом. Оставался лишь дух и Россия.
83
– Вы имеете в виду фюрера?
84
– Я никогда не называл Гитлера. Я говорил о сумасшедших.
Он выполнял свою работу почти механически, находясь где-то совсем в иных мирах, где не было ни обмороженных рук, ни чудовищных болей в желудке, ни унижений. «Мы клонимся к началу своему…» – в юности понять эти строки Пушкина трудно, почти невозможно, но после сорока они обретают свою ясность и смысл. И Трухин, как в калейдоскопе, крутил перед глазами волшебные стеклышки прошлого.
Утопающая в зелени и пене флагов площадь в дни юбилейных торжеств, и отец, по-юношески стройный, в своей старой форме гренадерской Его Королевского Высочества принца Карла Прусского форме медленно ступает по брусчатке. Федор в толпе отчаянно переживает за малейшую могущую случиться оплошность отца и в то же время делает демонстративно скучающее лицо, ибо рядом не только Валечка, но и Кока. Царь стоит неподвижно, чуть улыбаясь под усами, а шагов впереди у отца еще много, и майский ветерок с Волги, как назло, заворачивает край вышитого полотенца, грозясь скинуть серебряную солонку с каравая. Кока насмешливо хмыкает, и Федор прощает ему эту насмешку, ибо всем известно, что его отца не то что не допустили на площадь, но и приказали перебраться с Дебри, по которой ехал императорский кортеж, куда-то поближе к реке, на затрапезную улочку. Кокин отец неблагонадежный, эсер, что почему-то никак не мешает ему дружить с Трухиными и держать фабрику. Но вот остаются последние шаги, блюдо передано, поцелуи получены, и площадь взрывается криками восторга…
Но стеклышки в трубке поворачиваются по своим законам, и предвоенная весенняя Кострома исчезает, сменяясь дикой атакой под Збручем, когда они неслись на польские валы. Пыль не слабее газов забивает дыханье, рвет легкие, режет глаза, проклятая песчаная пыль, заставляющая бежать вслепую. Но даже вслепую он на своих длинных ногах вырывается вперед батальона на десяток корпусов, заставляя себя не думать, что представляет отличную мишень для умелых польских жолнеров. Страха нет, когда-то за возможную оплошность отца или перед объяснением с Валечкой он боялся куда больше, но теперь сжимало сердце чувство рока, судьбы…
И снова со стуком сыплются камешки, и перед ним стоит лицо мертвого деникинского офицера где-то в Галиции. Офицер молодой, наверное его ровесник, военного выпуска. Обезображенное выстрелом лицо печально, словно покойный знает нечто, недоступное Трухину, и все равно красиво последней правдой смерти. Именно тогда, склонившись над этим юношей, который, по правде говоря, был ему куда ближе солдат его роты, он решил немедленно уйти из армии. Но уйти можно было только в противоположный лагерь. И, как назло, тут же посыпались награды, орден, назначение в военную академию. За академию агитировал и Кока, считавший невозможным быть настоящим офицером без высшего образования. Пусть и советского.