Генерал
Шрифт:
– Брось, Федор, какой-нибудь невоспитанный вояка…
– Недостойный быть русским воином, освобождающим родину, – холодно отрубил офицер в генеральском мундире. – Имейте мужество выйти и извиниться, – потребовал он. – Вы же знаете, что виновного я все равно найду. Даю пять минут. – И с этими словами офицер повернулся к немцам, делая широкий, такой забытый русский жест. – Прошу ко мне. Herein. Entschuldigen Sie, dass ich Sie unterbreche, Herr Oberst, aber ich war schon immer gegen derartige Reden von Seiten der Deutschen, sie nuetzen wenig und veraergern uns. [111] А вы, барышня, примите мои извинения отдельно за столь дурно воспитанного подчиненного. Федор Трухин к вашим услугам, – и он низко, по-старинному склонился над рукой Стази.
111
– Извините, полковник, что ваша речь сорвана, но я всегда был против подобных обращений немецкой стороны: толку от них мало, а раздражение вызывают.
– Откуда вы знаете, что я русская? – глупо прошептала она.
Офицер вскинул низко посаженные брови.
– Петербургский жесткий выговор не узнать трудно. А скрыть – еще труднее.
Вся группа последовала в неподалеку стоявший барак, свежевыкрашенный, с новым, еще пахнущим сосной крыльцом. Там был сервирован чай в русских подстаканниках, и что-то давно ушедшее, забытое, руссколитературное носилось в воздухе.
– О делах потом, – улыбнулся другой русский с глазами цвета льда, от которых Стази стало как-то не по себе. – Сначала, как положено, угощенье.
За чаем все говорили по-немецки, исключая еще одного русского генерала, похожего на обиженную носатую птицу, и Стази могла просто смотреть и слушать.
– Поймите, – горячился один из прибывших вместе с Герсдорфом, невысокий и очень не по-немецки подвижный офицер, – не только тыловики, но и множество командиров фронтовых частей с первых месяцев русского похода пополняют свои ряды за счет добровольцев разных национальностей.
– Что ж, абвер Канариса пошел и еще дальше: он планомерно формирует для своих целей небольшие, но полностью национальные части.
– Вы еще вспомните создание русских частей при штабе «Центра» генералом фон Треско…
– С разрешения фон Браухича, заметьте!
– Все это нам известно, господа, – вдруг остановил этот почти восторженный разговор Трухин. – Этими разговорами вы только пытаетесь решить вопрос многих сотен тысяч добровольцев и хиви, уже ставших необходимыми для немецкой армии. Проблемы их оплаты, обмундирования, снабжения и, разумеется, закрепления их положения предписаниями дисциплинарного и военно-правового порядка. Я слышал, уже и медали им намерены выдавать. Отлично. Но, господа, не важнее ли улучшить обращение с военнопленными, наладить порядок в оккупированных областях, отвергнуть теорию унтерменшей – ведь именно тогда наша борьба обретет подлинный смысл. И главное – самое главное: для изменения военно-политической ситуации необходимо создание полноценной русской армии. Ради этого мы примем… – говоривший прикусил губы, – почти любые ваши условия.
Герсдорф задумчиво выпустил голубую струйку дыма.
– Увы, генерал прав: сложившаяся ситуация опасна и для нынешнего положения – и для исхода войны в целом…
Стази слушала, почти не веря своим ушам: перед ней были другие немцы и другие русские. Как, откуда появились эти советские генералы? Если они были такими всегда, то как выжили? Или это эмигранты? Такой правильный, почти забытый в России русский язык… Как завороженная, она смотрела на тонкие длинные пальцы с неправдоподобно округлыми ногтями, обхватившие простой подстаканник, – и снова проваливалась во что-то домашнее, родное, тургеневские террасы, белые платья, запах гелиотропа на лиловом закате…
Из этого сна наяву ее вырвал стук захлопнувшейся двери и громкий голос вошедшего:
– Вот, смотрите на голубчика – еще и медальку нацепил, припрятал, пащенок!
Стази повернулась вместе со всеми и увидела рослого парня с наглым, какие нравятся недалеким девушкам, лицом. Он посмотрел на Стази твердым взглядом и нахально буркнул:
– А я что? Я извиняюсь. Ничё ж плохого, классная баба, чё такого-то?
Русские усмехнулись и скользнули глазами по Стази, немцы же, кроме подвижного офицера, остались совершенно равнодушны.
– Да черт с ней, с бабой, – вмешался приведший парня. – Вы посмотрите, то… господин комендант, какая медалька на нем! Ведь приказано все сдать было! – И он потянулся к груди парня, где действительно высверкивала серебристая медалька.
– Отвянь! Не ты мне ее давал, не тебе и снимать. Я ее кровью заслужил, а за наших ли, за немцев – это невелика разница!
– По уставу лагеря не положено ношение советских наград, – почти устало заметил Трухин. – Снимите и отдайте мне, Васильев.
Парень нехотя отцепил медаль и передал ее генералу, награда пошла по рукам, но, видимо, все видели подобное уже не раз, и только ради вежливости подвижный немец подал ее Стази.
На ладони у нее оказался тяжеленький, еще теплый кружок с изображением трех летящих самолетов наверху и надвигающегося на смотрящего танком. И опять, как в дурном сне, что-то очень знакомое вспомнилось Стази при виде этого танка. Но воспоминание так и не приняло форму, и она передала медаль Трухину.
Тот уважительно взвесил ее на узкой ладони и положил в нагрудный карман.
– Да, любили солдаты этот танк в финскую, любили…
– Т-28, если не ошибаюсь? – заметил подвижный по-русски, проявив неожиданное знание. – Кажется, ваш поэт Твардовский писал….
И тут Стази вспомнила. Да, именно этот танк видела она в виде блестящего макета-подарка в огромной квартире где-то на Лесном, куда они однажды ходили с отцом совсем незадолго до его исчезновения. Она вспомнила и серый, мрачный, только что построенный для важных людей дом, и сухощавую молчаливую хозяйку, и горничную с белой наколкой, запах мастики, вальяжного генерала и мальчишку, не то сына, не то воспитанника, помладше ее, с широко расставленными бедовыми глазами… И главное, танк, за который все пили тогда. И имя генерала, автора этого самого танка, неожиданно всплыло в памяти Стази, словно произнесенное ровным отцовским голосом.
– Это же Николая Всеволодовича танк!
На ее растерянное восклицание никто не обратил внимания, но она вздрогнула, обожженная неожиданно синим слепящим, как вспышка, взглядом высокого генерала.
12 июня 1942 года
Милейший Штрикфельд, вероятно, то ли и впрямь был неизлечимо заражен русскими привычками, то ли на него произвел впечатление трухинский чай в Циттенхорсте. Свой день рождения он тоже решил устроить на русский лад, благо подвернулся лейтенант Блоссфельдт, который раньше был управляющим отелем «Рим» в Риге. Лейтенант пообещал устроить все по высшему разряду а-ля рюс. Разумеется, приглашены были и видное русское офицерство, включая Благовещенского, Трухина, Закутного и еще несколько человек из Вустрау. Из немцев предполагались Гелен, Рённе, Герре, Герсдорф, Альтенштадт и даже граф Штауффенберг [112] , то есть почти все единомышленники по ОКХ, оппозиционно настроенные к восточной политике и готовые действовать на свой страх и риск на основе полученного опыта.
112
Клаус Филипп Мария Шенк граф фон Штауффенберг (1907—1944) – полковник вермахта, один из основных участников группы заговорщиков, спланировавших заговор 20 июля и осуществивших покушение на жизнь Адольфа Гитлера 20 июля 1944 г. Штауффенберг родился в одной из старейших аристократических семей Южной Германии, тесно связанной с королевским домом Вюртемберга,– отец графа занимал высокий пост при дворе последнего короля Вюртемберга.