Генерал
Шрифт:
Летнее солнце делало белую оторочку зубцов королевского замка янтарными, и казалось, еще немного, и они оплавятся, нежно стекая вниз, как сливочные башни гигантского торта. Крошечная площадка за мостом, затененная яблонями, уже протягивавшими миру свои тугие зеленые плоды, плыла над водами и домами, как остров. Стази сидела, прикрыв глаза, но перед внутренним ее взором все равно, не останавливаясь, как уходящая из тела теплая жизнь, текли реки лиц военнопленных, которых она видела за последний год: грязные, в рваных шинелях, обвязанные тряпками, с застывшим на лице недоуменным горьким вопросом «за что?!».
Неожиданно злые лучи солнца исчезли, и она на секунду оказалась в темной прохладе тени. Стази открыла глаза и увидела над собой синие – нет, не синие, а цвета того налета, что бывает на спелой чернике ранним летним утром…
7 июля 1942 года
Трухин сидел на ступенях лестницы, ведущей в монастырский сад неподалеку от Русалки. Скульптура эта почему-то крайне его раздражала, раздражала нелепым хвостом, грудями, словно взятыми от другого тела, неправильно взятым мечом и еще уже чем-то совсем необъяснимым. Разумеется, он прекрасно отдавал себе отчет, что за этим дурацким раздражением, какого он никогда себе не позволял, кроется ужас той разверстой ловушки, в которую он попал.
Трухин и раньше приходил сюда после занятий. Разговор с Герсдорфом на дне рождения милейшего Штрика подвел черту: сидеть дальше в Циттенхорсте бесполезно. То есть, конечно, он налаживает быт, старается организовать учебный и пропагандистский процесс, но все это может делать и кто-то другой. В конце концов, он не хозяйственник, а тактик, черт возьми, да и практичности в нем ни на копейку, если говорить честно. Но и идейным знаменем он быть отказался – и ничуть не жалел об этом. Пусть ищут «скажённого», как говаривала Домна Николавна, вечная кормилица в их семье, а его ненависть к нынешней русской власти совсем иного характера. Она метафизична, если можно говорить так о ненависти. Ему лично ничего не нужно, он готов заплатить за свержение большевизма и своим потерянным именьем – Бог с ним, любой его дед и прадед, не говоря уже об отце, были бы готовы распроститься с ним ради блага народа столь же легко, – и своим счастьем, и своей жизнью. Но вся подлость ситуации заключается в том, что ничего этого никому не нужно, и никакая жертва ничего не решит. Единственное, что бы он действительно мог сделать и чего бы хотел, – это драться с оружием в руках. «Как безусый прапорщик, что ли?» – сам себя одернул Трухин и невесело рассмеялся. Но драться вместе с кем? Радужные надежды и задушевные разговоры людей, вроде Вильфрида Карловича, и даже искренние попытки что-либо сделать, предпринимаемые уже куда более высокопоставленными людьми, такими как генералы Вагнер и Лейббрандт, полковники Штауффенберг и Ренне, все больше походили на воздушные замки… А единственное, в чем действительно мог быть полезен Трухин, это организация русской армии, настоящей армии. Но для этого придется ждать лидера – а скоро ли найдут его немцы? И где? Пленных теперь совсем не так много, как в первые полгода войны, да и настроение у них иное благодаря идиотской политике Гитлера.
Тогда после предложения Герсдорфа Трухин поделился новостью с Лукиным, на что тот совершенно спокойно ответил:
– Понимаю вас, Трухин. Я бы тоже отказался. Я уже не верю, что у немцев есть хоть малейшее желание освободить русский народ, не говоря уже о создании русской армии. Не верю, что они изменят свою политику, и по своему опыту в плену могу сказать: всякое активное сотрудничество с ними будет служить на пользу Германии, а не нашей родине. Но я калека [121] , а вы полны сил. Я не осудил бы вас, если б вы и согласились на эту борьбу на два фронта, но повторюсь: немцы никогда не изменят своей политики.
121
У генерала Лукина, спасшегося благодаря стараниям фон Бока, после раны была ампутирована нога.
Но сидеть в лагере и чувствовать, как ты начинаешь психологически разлагаться, было больше невозможно. И, поговорив со Штриком, Трухин добился отправки на две недели в варшавскую школу абвера, находившуюся километрах в пятнадцати от Варшавы в местечке Сулиювик на бывшей даче Пилсудского. Там ему было вменено наблюдать за учебным процессом, после чего он должен был составить для преподавателей три конспекта по ведению войсковой разведки. Разведка всегда, как шахматная партия, влекла его; но, помимо холодной аналитики, разведка грела душу той отвагой, полаганием на случай и животной интуицией, без которой не существует разведчика на войне. И Трухин с радостью и давно забытым азартом слушал, замечал провалы и неточности, порой даже вопиющую безграмотность и пытался выстроить конспекты как можно доходчивей и в то же время на высоком уровне современного ведения войны.
Школа была создана в октябре сорок первого, и питомцы ее забрасывались в русский тыл почти еженедельно. Обучение велось ускоренно: курсанты в основном состояли из бывших офицеров Красной армии или попавших в плен молодых советских радистов, которых надо было только обучить шифру, усовершенствовать их работу на ключе по передаче и приему радиограмм и зафиксировать особенность «почерка руки» каждого, чтобы потом точно знать, кто работает: посланный абвером шпион или – под его именем – советская контрразведка, которая дает ложную информацию. Радиодело, особенно прием и передачу на ключе и методы шифровки, преподавали немецкие инструкторы, а остальные предметы: разведка военная, экономическая, политическая, социологическая, топография, методы работы советских органов КГБ, МВД и контрразведки – давались бывшими советскими офицерами, разумеется, под псевдонимами, и в основном бывшими генштабистами. Впрочем, встреча с бывшими коллегами Трухина не радовала.
Курс обучения планировался сроком в полгода. За это время курсанты, разделенные на два лагеря – разведчиков-радистов и разведчиков ближнего тыла, – в напряженных занятиях, по десять часов в день, осваивали всё, что им преподавалось, и группой по четыре-пять человек убывали для переброски в советские тылы.
Он понимал сложность положения преподавателей, которым нужно было найти правильное обращение с доверенными им и им доверявшими людьми. Преподаватели и курсанты были из разных духовных миров, большинство новичков с трудом – или, по крайней мере, не быстро – осваивалось в новом окружении. И хоть все они вслух отрицали сталинскую систему, четверть века вдалбливания застывшего мировоззрения сказывалась…
Они часто говорили об этом с Рихтером, начальником школы, так же как и Трухин, попавшим в плен еще в июне сорок первого. Худой, чем-то неуловимо похожий на зрелого Блока с породистым крупным лицом, Рихтер, тоже не снявший своего генерал-майорского мундира, водил Трухина по красивейшим уголкам Варшавы. Показал он ему и эту лестницу на задворках монастыря, откуда открывался дивный вид на Вислу.
– Видите ли, дело наше в отношении взаимопонимания с курсантами было бы совсем швах, если б на этот молодняк не производили такое сильное и притягательное впечатление уровень и условия жизни немцев. Даже в оккупированной Варшаве. Да, нацистский режим стремится к тоталитарной всеобъемлющей власти, но ей далеко до дьявольского совершенства сталинизма, – пускал он сизый дым, сливавшийся по цвету с плещущей внизу Вислой. – В Германии еще сохранились какие-то основы старой государственности, еще не полностью задушены частная собственность да и частная инициатива тоже, еще можно работать и жить, не завися от государства. Я как фольксдойч нахожусь как раз посередине всего, – усмехнулся он. – Немцы еще могут высказывать свое мнение, даже если оно не сходится с официальной догмой, могут даже, до известной степени конечно, действовать так, как считают нужным. И хотя партийное давление здесь нестерпимо, но эта форма несвободы меряется подавляющим большинством наших курсантов мерками сталинскими и потому воспринимается почти как свобода. Вы понимаете, Трухин, я говорю сейчас о настоящих русских людях, которые готовы жизнь отдать за освобождение России от красной тирании, а не о карьеристах, соглашателях или просто боящихся сталинских репрессий…
– И вы уверены в каждом из ваших слушателей? – только глазами улыбнулся Трухин.
– О, если бы! Процент предателей всегда надо учитывать. Только советская власть почему-то уверена, что все должны быть ей верны априори. Конечно, для нас лучше всего эмигранты, но они, увы, как правило, плохо ориентируются в современной советской обстановке и горят на этом. А эти, новоиспеченные…
Отцветал чубушник, и его тугие колокольчики уже сменились раскрытыми чашечками. От кустов за каменным парапетом лестницы падала зеленая мятная тень, вызывавшая в памяти белые девичьи платья, прохладу анфилад, что-то отстраненное, робкое. Недаром ветка чубушника значила на языке костромских растений скромное «Будь доволен моей дружбой»…
– И все же я на вашем месте проверял бы их тщательнее в психологическом смысле, – задумчиво произнес он.
– Времени нет, дорогой Федор Иванович. Да и людей не так много, чтобы капризничать. Простите, дела. – И Рихтер своей неторопливой, но упругой походкой стал спускаться к реке и исчез в зелени.
Вечерело, но солнце всё никак не могло успокоить своей июльской злости. Спешить было некуда. Трухин спустился на набережную и медленно двинулся к дворцу. Навстречу ему шли монахи, совсем молодые, в апостольских сандалиях на босу ногу, в длинных светло-коричневых сутанах, подпоясанных кручеными шелковистыми веревками, и монахини в черном, в белоснежных апостольниках, бледные, тонкие. Они навевали спокойствие и прохладу, как чубушник. Он решил дойти до православной церкви, но прежде, сам не зная зачем, поднялся на одну из смотровых площадок дворца, утопавшую в яблонях-дичках. Мягко, почти неслышно ступая в своей юфти, он вышел из-под каменной арки и замер: на одинокой скамье сидела девушка, так искренне воскликнувшая про танк Коки. Она сидела, закрыв глаза, но все ее тело было напряженным и изломанным, как у подбитой птицы. Видеть это было почему-то нестерпимо больно и нестерпимо желанно. Трухин застыл и еще успел рассмотреть легкие брови вразлет, горькую морщинку у крупного рта и выражение лица, которое единственно можно было определить как борьбу жизни и смерти. И это было страшно в столь юном существе. Трухин чуть качнулся ей навстречу, и девушка открыла глаза.