Генерал
Шрифт:
Благовещенский уже несколько раз предлагал ей уехать во Францию и там начать поиски отца, следы которого он вдруг как-то неожиданно потерял, Федор снова и снова заводил разговор об Италии, но стеклянная стена, казалось разбившаяся при встрече с Трухиным, незаметно, но прочно стала вновь вырастать между Стази и миром. Порой она чувствовала себя слепой, бредущей по бесконечному коридору, в конце которого не было никакого света, кроме черники федоровских глаз. Страха давно не стало, одолевала – тоска.
И вот, глядя на призрачный снег за окном, Стази вспомнила, что сегодня двадцать четвертое января. Но вспомнился ей не день перед студенческим праздником, который по инерции еще как-то отмечался в университете, а последняя поездка с отцом на Новгородчину. Тогда они плюнули на закончившиеся школьные каникулы и отправились смотреть еще оставшиеся монастыри. «Понимаю, что рискованно, – слушала Стази с замиранием сердца слова отца, произносимые за плохо прикрытой дверью маме, – но они уничтожат все, и на что будет опереться ее душе, когда вокруг останутся лишь коробки конструктивизма?» «Но она все-таки живет в Петербурге, – возражала мама, – его-то они не уничтожат?» «То Европа, а душа в трудный час требует корневого, глубинного…»
И они укатили, на попутках и санях добирались до крошечных церквей, где еще работала братия, Перынь, Холынья, Менюша, праведные отроки, возвышенные девы, мудрые старцы… и белые кубики церквей на ослепительном снегу навсегда остались для Стази воплощением некоей основы, неколебимой ничем. Впрочем, чувство это было детским и скоро пропало где-то в глубине под напором текущей жизни, начавшейся юности, иных интересов. Нутряной свет церквей ласкал и успокаивал, но и только. А в тот январский день они попали как раз в Клопский монастырь, где отмечался день его основателя, таинственного боярского сына, променявшего власть на скит [186] . Полуостров, связанный с материком тоненькой ниточкой, по которой едва проезжали сани, искрился, сверкал, переливался разноцветьем снега под низким солнцем. От святого колодца шел парок, даже на вид необычный и вкусный. И монахи двигались так неторопливо и стройно, словно исполняли какой-то загадочный сложный танец. И над всем этим тайным и прекрасным миром важно мычали коровы в монастырском хлеву, сразу делая его уютным и близким.
186
Михаил Клопский, юродивый – по версии академика В. Л. Янина, был сыном Дмитрия Михайловича Волынского-Боброка (героя Куликовской битвы) и Анны Ивановны, дочери великого князя Ивана Красного, сестры Дмитрия Донского.
– Папа, а давай тут останемся… навсегда! – неожиданно вырвалось у Стази. Отец внимательно посмотрел на нее и крепко обнял, прижав к полушубку, пахнувшему сеном, на котором они проделали полдороги.
– У каждого свой путь, Станислава. К счастью ли, к несчастью, этот – не наш.
– Почему?
– Потому что мы простые слабые люди, – непонятно ответил отец. В этот ответ поверить было невозможно, и Стази постаралась поскорее его забыть.
А теперь разговор этот всплыл в памяти, и, словно желая от него избавиться, Стази оделась и пошла к русскому собору.
К ее удивлению, даже вокруг церкви стояло много народу. Заканчивалась литургия, и Стази встала неподалеку от выхода, ибо ближе было не пройти. Еще достаточно молодой жгуче-черный священник читал проповедь. Говорил он простые вещи о том, что нет неверующих людей, есть только те, которые не знают об этом, что душа по рождению христианка, что духовные истины просты и гармоничны, ибо на них покоится жизнь, и что особенно бережно надо относиться к этой иррациональной связи с духовным миром именно сейчас, во время войны. Под конец он как-то смущенно, совсем не по-священнически улыбнулся и сказал, что хоть поступок его и не каноничен, но он прочтет сейчас свое стихотворенье по строкам Евангелия от Матфея.
Крошку белую со стола Мне сама любовь принесла. Я хожу под столом вокруг, Нет ни слов у меня, ни рук. За столом сидят господа, Перед ними большая еда. А я под столом всё хожу, Крошку малую нахожу. Есть у пса своя благодать — Крошки малые собирать! Я лишь пёс, но я пёс с душой, Мне не нужно крошки большой, Мне не нужно больших наград, Жизнь идёт светлей, веселей, Каждой крошке своей я рад. И над всею жизнью моей Крошки Неба летят, летят… [187]187
Стихотворение отца Иоанна Шаховского.
Женщины плакали, Стази тоже, но она даже не замечала своих слез и смутилась, когда на выходе встреченная Верена подала ей платок.
– Рада увидеть вас здесь и удивлена, что не видела раньше.
– Я верю в бога в себе, но…
– Этого уже достаточно. Особенно в наше время. Да, должна вас предупредить, что через три дня будет опубликован приказ для жителей Берлина о запрещении дальнейшей эвакуации. Вы живете здесь уже достаточно давно и по собственному желанию уехать больше не сможете. А стоило, может быть. – И она молча протянула Стази газетный листок.
Стази сунула его в карман, не читая, и только улыбнулась в ответ.
– Ехать мне некуда. И незачем.
А к вечеру в ее квартирке на северо-западе, который до сих пор еще почти не бомбили, раздался звонок. Это было странно, ибо своего адреса однокурсникам она не давала, а Федор всегда предупреждал о своем приходе заранее.
На пороге стоял невысокий, полноватый пожилой человек в шинели и выглядывающей из-под нее рясе.
– Отец Иов, капеллан или, скажем по-русски, священник первой дивизии, – негромко представился он. Стази непроизвольно сделала несколько шагов назад, и липкий страх начал заливать ее, как всегда, когда речь шла о чем-либо, связанном с Федором. – Вы простите мне мое вторжение, но я хотел бы поговорить с вами о Федоре Ивановиче…
– Он жив? – Губы уже плохо слушались Стази, и она ненавидела себя за эту реакцию, ибо давно следовало приучить себя к мысли, что в их положении каждый может быть убит в любой момент. И только с этим ощущением можно жить и выжить, в противном случае жизнь превращается в ад.
– Да, разумеется, жив, Мюнзинген практически не бомбят. Жив физически, но… Вот об этом-то я и пришел поговорить с вами.
Они сели за крошечный стол, и Стази предложила кофе:
– Эрзац, но качественный…
– Благодарствую, у меня мало времени. Видите ли, я как священник и как человек верю только в любовь, что и позволило мне прийти к вам вот так. Я много и давно слушаю разговоры, которые ведутся у нас о возрождении России, о новом ее устройстве, но ведь никакое возрождение немыслимо без обращения и возвращения человека к своему Творцу. А для того необходимо примирение трех основ, трех законов духа: свободы, любви и, так сказать, предметности, ибо беспредметная свобода есть беспринципность и разнузданность.