Генерал
Шрифт:
Федор появлялся совсем редко, с черными кругами под глазами: армия выдвигалась на боевые позиции в Чехию.
– Письмами теперь приходится топить печи, – вздыхал он. – Но это так, к слову. А вот теперь, когда нам, как никогда, нужна свобода действий, немцы совершают чудовищные глупости. Прекрасно, что ты так и не устроилась к нам, ибо мы на волоске от того, чтобы все служащие превратились в служащих СС. Каково? – Федор положил руку на голову Фракассу, и тот блаженно замер, зажмурившись. – Правда, на этот ход у меня есть козырь: я выторгую за это освобождение Виктора и еще кого-нибудь из наших. – Стази слушала его, стараясь даже не вникать в смысл этой путаницы понятий, когда неясно было, кто понимается под «наши», «мы», «они».
– Мне кажется, скоро будут только живые и мертвые, – тихо вставила она.
– Я не узнаю тебя, моя храбрая девочка, – постарался улыбнуться Трухин. – Чем тяжелее ситуация, тем выше дух, разве не таков русский человек? Знаешь какой парадокс? Наша ударная группа, ну помнишь, во главе с Сережей Ламсдорфом, фантастически показала себя при Врицене. Немцы деморализованы, трудно поверить, но порой их гнали в бой под пистолетами офицеров. Наш же дух действительно высок, ребята дерутся, как боги. А эти идиоты пишут, что у нас массовое дезертирство, и мы расстреливаем своих же десятками.
– Идиоты – немцы?
– Советские. Прости мою маловыразительную речь, я очень устал, правда. Сколько сил стоили эти переброски на фронт! Подлый немецкий шаг использовать нас как пушечное мясо. Буняченко молодец, сделал все что мог, и я бы на месте Власова разрешил ему вести дивизию к швейцарской границе, чтобы попробовать переговорить с союзниками. Но главком… трус.
– И они не наши союзники.
– Они вообще ничьи, их не интересуют ни Германия, ни Россия. А с такими всегда можно торговаться.
– За сегодня ты уже второй раз произносишь слово «торг».
Трухин вспыхнул.
– А ты хочешь красивой смерти под валторны и развернутые знамена? Для меня это был бы отличный выход, но люди? У них жизнь должна быть впереди.
– Прости. Я устала от бомбежек, от бездействия, от неопределенности. Для чего ты бережешь меня?
Трухин долго молчал, гладя шелковистую крапчатую холку Фракасса.
– Может быть, для того, чтобы потом ты могла жить, зная, что было в России искреннее стремление к свободе, к Богу. Что существовали люди, которые были готовы для этого на смерть. Что русский народ не раб и не хам по сути своей. Без такого знания жизнь превращается в нечто худшее, чем ад. – Стази встала и молча прижала его голову к груди. А он продолжал: – Мы все знаем, что ни в какое сравнение с Красной армией мы не годимся, даже при наших ста двадцати тысячах и порыве, что единственный наш шанс – это привлекательность манифеста и разброд ситуации. Но я горд и счастлив уже тем, что когда-нибудь потом, в следующем веке, русским людям смогут сказать, что не все смирились с большевизмом, что даже ради почти призрачной попытки его уничтожения они пожертвовали не жизнью – нет, это достаточно просто, – нет, они пожертвовали честью, добрым именем. И я делал для них все, что мог. А то, что мы щепки в этом океане, так что же? Это уж совсем не страшно, потому что я люблю тебя.
– Ubi tu, Gai, ibi ego, Gaia, [189] – прошептала Стази, – у меня есть немного вина, Георгий, как всегда, где-то достал. Будешь?
– Нет. Все равно придется сказать раньше или позже. Завтра я уезжаю в Карлсбад, там совещание президиума, где, я уверен, будет принят южный вариант.
– Швейцария? – Стази стиснула холодные пальцы, не согревшиеся даже на горячем теле собаки.
– Хуже, много хуже. Все стягиваются в южную Чехию, потом дальше в Словению, дабы попытаться объединиться с монархическими сербами. Тогда можно будет разговаривать с ними. Но я рискнул бы и на большее – с ударной группировкой прорваться на Западную Украину к УПА.
189
Древнеримская брачная формула: «Где ты, Гай, там и я, Гайя».
– Это… мышеловка, Федор.
– Мышеловка?! – Федор вырвал руку и вскочил. Высокая фигура заметалась по комнате, и Фракасс вдруг жалобно и тягуче завыл. – Мышеловка – это моя любовь к тебе! Это чудовищно, это не по-божески, что за тебя я готов согласиться с тем, чтобы там, в России, были расстреляны все, кого я любил когда-то, чтобы смерть моя была ужасна, чтобы…
– О, замолчи, замолчи, умоляю тебя! Ты сам не знаешь, что говоришь! Мне ничего не надо, я готова потерять тебя, лишь бы ты был жив. Жив! Жив!
И она упала на колени, обнимая начищенные сапоги, на которых от ее рук оставались следы. И, поднимая ее, глядя в посветлевшие от боли глаза, он еще успел прошептать ясно и твердо:
– Двум желаниям не сбыться, Станислава. И потому я сделаю все, чтобы исполнилось – моё. И ты смиришься с этим.
Утро леденило низким небом с бегущими рваными тучами. Воздух, не отравленный пылью и гарью, можно было глотать, словно они находились не в разрушенном городе в эпицентре великий войны, а где-нибудь на приречном лугу. Фракасс поводил носом и возбужденно вздрагивал всем телом.
– Прилетят минут через семь, не раньше. Я провожу тебя… квартал…
– Нет. – Он низко склонился над ее рукой, и Стази благословила склоненную седеющую голову извечным жестом русской прощающей и прощающейся женщины. – Так помни, сегодня в семнадцать тридцать за тобой придет машина, и вы поедете с ними. Куда – тебе знать не нужно. При первой же возможности я дам о себе знать или…
– Или?
– Или приеду. Прощай.
И высокая фигура в пригнанной, как на парадных портретах, форме в несколько шагов скрылась среди кирпичных гор и крестов.
Машина отвезла их не на вокзал, как думала Стази, а куда-то за город, и лишь ночью они добрались до станции, где грузился эшелон. Всем распоряжались энтээсники, только что выпущенные из тюрьмы. Стази, всю дорогу не проронившая ни слова, отказалась от предложенного купе и села с Фракассом на полу в коридоре. Маленькие боковые сиденья были почему-то оторваны, и Стази вдруг заплакала, вспомнив, как любила в поездках с отцом бегать по коридору и звонко шлепать этими сиденьицами. Под утро она задремала и проснулась от того, что собака отчаянно дрожала. Стази постучалась в купе.
– Скажите машинисту, что сейчас начнут бомбить, надо остановить поезд и всем выйти.
Но они не успели. Поезд, наоборот, затрясся и помчался вперед на всех парах, и они, может быть, и ушли бы, если бы на крошечной станции, куда они влетели, пути не были забиты вагонами. Народ посыпался в здание вокзала, но американцы не обращали на них внимания, всаживая в вагоны и паровозы бомбы и очереди крупнокалиберных пулеметов. От паровозов, окутанных призрачными облаками кипящего пара, шли хрипы и свисты, а порой вылетали кровавые ошметки тел. Стази спокойно сидела у какого-то пакгауза и только крепче прижимала к себе Фракасса.