Генерал
Шрифт:
– Но тогда они погибнут просто. Как вы не понимаете?! Ваш долг дать им умереть с духом, с любовью, вместе…
– Любая смерть – смерть, господин адъютант. Неужели она легче в красивых одеждах?
Но Ромашкин уже уходил, сгорбившись и не спрося разрешения.
«Избаловал мальчишку, – вздохнул Трухин и снова, бесстрастно, как на счетах, отщелкнул костяшечку в минус. Никаких эмоций и раздумий допускать было отныне нельзя. Как это говорил Герман, „трезвость, умеренность и аккуратность – вот три мои верные карты“. А тягостные раздумья о судьбах родины придется отложить на потом». – И он усмехнулся: «потом» – слово из прежней роскоши, его тоже надо забыть.
К обеду появился из Мюнзинга полковник Герре с рассказами о формируемой дивизии КОНР.
– Право не знаю, генерал, – не переставал удивляться он, – это ж дети, настоящие дети! Вчера получили три ягдпанцера и пару хетцеров [185] , так они возились с ними до ночи, горючего истратили немерено, смеются, радуются. Это хорошая армия, но, простите меня, все же не совсем настоящая.
– Ваша задача, полковник, сделать ее настоящей.
– Вы, надеюсь, понимаете, что последний эпитет применим к ней с некоторыми ограничениями: настоящей и надежной она может быть единственно с точки зрения идей Русского освободительного движения. Если же рассматривать дивизию как инструмент нашего руководства, то ее никак нельзя так назвать. Майор Швеннингер сказал совершенно точно: у каждого русского свои причины ненавидеть советскую систему, и все стремятся к единой цели, к созданию нового государства на других основах.
185
Самоходная противотанковая пушка.
Но ведь почти все они в той или иной форме пострадали и от немцев. И именно эти личные и политические обиды, укоренившиеся достаточно глубоко, вызывают яркие антинемецкие настроения…
– И могут привести к различным недоразумениям, вы это хотите сказать, полковник?
– Благодарю за понимание. Мы делаем все возможное для предупреждения эксцессов.
Трухин кивнул и перевел разговор на другое, хотя знал из донесений разведки, что дела обстоят не так блестяще именно в плане дисциплины в свободное время. И ладно бы это были грабежи крестьян или насилие над женщинами всевозможных национальностей из близлежащих лагерей. Только что был раскрыт заговор, предполагавший убийство нелюбимых офицеров и переход на сторону красных группы солдат из саперного батальона. Разумеется, их надо было расстрелять по суду, и в тот же день, но убивать своих среди немцев ни у кого не поднялась рука, и ограничились бессрочным арестом. И это тоже говорило не в пользу движения.
Теперь, когда существовала более или менее регулярная армия, пусть и в таком мизерном составе, Трухину стало легче: мы, наши, родина – все эти понятия можно было теперь сосредоточить только в ней. И, быть может, это была правда, ну хотя бы толика правды.
Люди вокруг хватались за любую соломинку – не в плане личного спасения, а в смысле спасения души. Разумеется, полно было и циников, и предателей, и расчетливых дельцов, но Трухин видел лица тех, кто собрался месяц назад уже в Берлине для оглашения манифеста. Это были исключительно эмигранты, военнопленные и остовцы. Огромный зал Европа-хауза у Ангальтского вокзала был заполнен до предела, а на улице стояла и слушала по громкоговорителю толпа. Было много духовенства во главе с митрополитом, что тоже придавало собранию очень русский и интимный характер. И реакция зала была здесь иной. Если в Праге манифест звучал лишь как отлично составленный документ, содержащий приемлемые идеи, то сейчас люди воспринимали его как воплощение мечты, той мечты, за которую боролось столько поколений русских. Многие плакали. «Как странно, ведь текст – это почти слово в слово то, что писали наши мальчишки-эсеры из второй гимназии во главе с Кокой Барыковым. А теперь он воюет против этого». Люди в зале не стеснялись слез, и можно было опасаться даже всеобщей истерики, поэтому Трухин быстро распорядился, чтобы начинали выступления из зала. Говорили сбивчиво, о разном, но во всех речах горела радость надежды. И это дорогого стоило. Он вышел тогда на улицу и увидел развевающиеся в германской столице русские трехцветные флаги. И он надвинул фуражку на лоб, чтобы никто не увидел слез.
На следующий же день в штаб стали поступать пожертвования. Трухин помнил Псков, но то, что происходило сейчас, сравнивать можно было, наверное, только с картиной в Нижнем Новгороде, где русские люди жертвуют всё по призыву Минина. Приносили деньги, золотые монеты, кресты, обручальные кольца, серьги, часы; приходили русские берлинцы, рабочие, пленные; через делегации передавали средства, собранные по лагерям. Кто-то принес бесценный документ, подписанный самим императором Петром, а старик-остовец, работавший на фабрике с двумя сыновьями, отдал сэкономленные три тысячи марок.
– Знаешь, в начале войны в Ленинграде тоже отдавали деньги на победу, – тихо заметила тогда Стази. – И целыми колхозами.
– В то, что отдавали деньги люди, – верю. Все мы – русские люди. А вот в то, что колхозами, – нет. Да и что там было отдавать, сама подумай?
– О, они будут все отдавать, грызться до последнего за ту власть, которая позволила им не скрывать свои звериные инстинкты, а пользоваться ими. И дети их, и внуки, ибо ничего больше у них нет. Немцы, может быть, и прозреют, ибо за ними века закона, а наши… – Она схватила его руку и прижала к щеке. – Я, может быть, верю, могу верить в политическое преобразование России, но после всего, что было, в нравственное верить не могу.
Проповедь митрополита Анастасия 6/19 ноября 1944 года в православном кафедральном соборе Берлина, транслируемая по радио:
Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!
На русской земл искони существовалъ такой обычай, по которому на всякое доброе дло, особенно общее, всегда, прежде его начинанiя, испрашивали благословенiе Божье.
И вы, дорогiе братья и соотечественники, вы, дятели и вдохновители русскаго нацiональнаго движенiя, и вы собрались здсь, показывая этимъ историческую связь великаго дла освобожденiя Россiи съ дянiями нашихъ отцовъ и праддовъ.
Мы принадлежимъ къ разнымъ поколнiямъ. Не вс мы одинаково мыслимъ, не вс мы одинаково чувствуемъ. Но мы должны думать сейчасъ не о томъ, что насъ раздляетъ, а о томъ, что насъ соединяетъ. А насъ соединяетъ нын всхъ одно чувство – смертельная непримиримость къ большевицкому злу и пламенное желанiе искоренить его на Русской Земл. Ибо мы знаемъ, что до тхъ поръ, пока оно царитъ тамъ, – невозможна никакая разумная человческая жизнь, никакое духовное продвиженiе впередъ; пока это зло угрожаетъ какъ нашему отечеству, такъ и всей Европ, – повсюду будетъ утверждаться смерть и разрушенiе. И поскольку вы, дорогiе братья и сестры, стремитесь сокрушить это страшное зло, поскольку вы боретесь за торжество свта противъ тьмы, правды противъ лжи, свободы противъ насилiя, христiанства и культуры противъ надругательства и уничтоженiя человческой личности, вы творите подлинно патрiотическое, даже боле того, мiровое дло, и Церковь не можетъ не благословить вашего великаго и святаго начинанiя.
Это движенiе подлинно заслуживаетъ названiя Освободительнаго, ибо оно стремится не только освободить человчество отъ самаго страшнаго ига, но и человческую душу отъ самаго лютаго гнета. Никогда человческое достоинство не было унижено такъ глубоко, человческая личность поругана такъ безпощадно, какъ въ наши дни подъ властью большевизма.
Русская Церковь никогда не могла и нын не можетъ равнодушно смотрть на страданiя пасомаго ею народа. Она сама дала мiру тысячи и тысячи мучениковъ – погибшихъ въ большевицкихъ ссылкахъ и тюрьмахъ православныхъ пастырей и архипастырей, невинная кровь которыхъ не перестаетъ вопiять къ Небу. Она молитъ Господа, чтобы Онъ сократилъ вамъ дни этихъ испытанiй. Намъ невдомы сроки Господни. Однако, есть знаменiя времени, по которымъ мы можемъ съ увренностью утверждать, что урочный часъ уже приблизился и стоитъ передъ дверьми. Дорогiе вдохновители и дятели Русскаго Освободительнаго Движенiя! Вамъ, богатырямъ духа, исполненнымъ силъ; вамъ суждено свершить великое дло освобожденiя Родины, если только вы пойдете путемъ чести, правды и самоотверженнаго подвига. Въ тягчайшiя времена исторiи порой изъ народныхъ ндръ начинаютъ бить какiя-то творческiя струи и тогда общее народное воодушевленiе подымается на невиданныя высоты подвига. Эти творческiя струи воспламеняютъ святымъ огнемъ человческiя силы и движутъ челов$ческую волю на совершенiе великихъ длъ. И тогда мысль невольно ищетъ вождей, которые бы воплотили въ себ мысль и волю всего народа. И эти вожди, если они подлинно народные вожди, воспринимаютъ духомъ своимъ какую-то особенную силу, которая и ведетъ ихъ до тхъ поръ, пока они не свершатъ своего великаго и святаго дла.
Дорогiе братья и сестры, объединимся же вс вокругъ этого нашего Нацiональнаго Освободительнаго Движенiя, будемъ каждый подвизаться на своемъ пути и содйствовать общему великому длу освобожденiя нашей Родины, пока не падетъ это страшное зло большевизма, пока не возстанетъ со своего одра наша измученная Россiя и пока въ ней не засiяетъ новая благословенная заря жизни, исполненной свободы, разума и радости во славу нашей Родины и всхъ населяющихъ ее народовъ! Аминь.
24 января 1945 года
За окном шел тихий, какой-то ненастоящий снежок, жалкий, бессильный, навевающий тоску. Вчера был сдан последний экзамен, и чувство пустоты и ненужности, как обычно бывает после сданной сессии, охватило Стази. Все это было очень странно: полыхала война, а она училась, сдавала экзамены, шлифовала немецкий, ставший уже настолько родным, что порой она ловила себя на том, что на нем думает. Помнится, в детстве, когда мама рассказывала ей, что Пушкин думал на французском, это казалось непостижимым, не укладывалось в голове – а вот теперь пожалуйста. И она по-детски почему-то боялась признаться в этом Федору. Война гремела, бомбардировки сровняли с землей уже половину Берлина, а в кинотеатрах шли фильмы, дети ходили в школы; было голодно, но до настоящего голода не доходило, ибо продукты по карточкам всегда выдавались исправно в положенном количестве и приемлемого качества. Даже в бомбоубежище немки бежали, надев шляпки. И никогда Стази не видела на улицах растрепанных неаккуратных людей.
Второй неприятностью после бомбежек был холод, но от него русские страдали намного меньше, чем берлинцы, к тому же Ромашкин где-то раздобыл ей электропечь с рефлектором, и в крохотной квартирке было вполне сносно. На занятиях же сидели в пальто.
Стази, учитывая ее прошлое образование, считалась закончившей курс, но она, не представляя что делать дальше, попросилась на повторный.
– Я тоже! – вздохнул Георгий. – По крайней мере близость такого надежного убежища дает нам хоть какой-то шанс выжить…
Однако для повторного курса нужна была отработанная трудовая повинность, а устроиться куда-либо было почти немыслимо. К тому же атмосфера так или иначе, но становилась все более грозной. Пятнадцатого Красная армия заняла Восточную Пруссию, перерывы между налетами становились все короче, газеты превратились в маленькие листочки. Всезнающий Георгий утверждал, что, хотя Советы и двигаются в сторону столицы со скоростью танка, но что перед самым городом они непременно остановятся, готовясь к решающему удару, и потому месяц можно жить спокойно. Все с радостью обреченных поверили.