Генерал
Шрифт:
Трухин не ожидал столь прямого вопроса, и ему не понравился тон, но его спасла княжна.
– Я так рада увидеть вас, Федор Иванович! Столько слышала, да и папа много говорил о вашем покойном отце. – Она по-английски пожала ему руку. – Вы здесь единственный военный, скажите: наши перспективы?
– У Красной армии блестящие, а нам надлежит думать о спасении противников Сталина, неважно, беженцы они, остарбайтеры или военнопленные. Прибавьте сотни тысяч восточных добровольцев вермахта. Так что, княжна, ответить на ваш вопрос весьма затруднительно.
Васильчикова нахмурилась.
– Понимаете ли, Федор Иванович, к Власову сначала все мы относились очень хорошо, скажу больше – с энтузиазмом. И все же первым врагом были немцы, большевики – вторым. Впрочем, за генералом пошли бы в любой очередности. Ему верили, было много разговоров. Но время шло, а записавшихся не призывали, надежды тускнели. А теперь Красная армия приближается, и буду с вами откровенна: к несчастью, но почти каждый думает, что, когда придет Красная армия, будут страховаться и доносить. Говорят, русские пленные на заводах целуют советские трофеи, взятые в переплавку. Увы, атмосфера большевизма идет далеко впереди армии…
– Все люди, княжна. Жаль только, что на пороге крушения нацистов по-прежнему раздражает наш лозунг «единой и неделимой», и они называют его «несоответствующей действительности точкой зрения военнослужащих РОА». Какой абсурд.
– Наша вина, что мы не поняли этого раньше. Нас всех. «Кто найдет в себе мужество сделать это, войдет в историю как предатель, но если он откажется это сделать, то будет предателем перед своей совестью» [173] . Простите, меня ждут.
173
Слова, сказанные Штауффенбергом своему брату Бертольду.
Трухин с Вереной возвращались через Александерплац и попали под очередной налет. Со всех сторон к метро мчались толпы, крича: «Luftgetar-15!» Трухин выругался про себя: пятнадцатый означал самый опасный налет, не менее тысячи машин, и, очевидно, ковровый.
Стараясь не торопиться и не выпускать руки Верены, он спустился вниз на платформы, забитые людьми, чемоданами и мешками. Пути тоже были заполнены, на эскалаторах плотно сидели люди. Но паники не было, какие-то девушки в непонятной форме толково распоряжались и организовывали движение людских потоков. Спустя несколько минут стало ясно, что они попали в самый центр «ковра». Электричество то и дело пропадало, и вокруг стоял чудовищный гул и грохот. Туннели гудели и содрогались, от давления казалось, что барабанные перепонки вот-вот лопнут, люди сидели, сжавшись в комок и непроизвольно прикрывая головы руками. И самое ужасное – никто не произносил ни слова, никто не кричал и даже не плакал. Лишь в перерыве между волнами налетов включался громкоговоритель, сообщавший названия улиц и номера домов, подвергшихся разрушению. Их жителей-мужчин просили выйти и помочь тушить пожары.
– Я пойду помогу? – тихо попросил Трухин у Верены. – Прошло уже четыре с половиной часа, а больше чем на пять их не хватает. Справитесь?
Верена только молча перекрестила его.
Он выбрался на улицу, властным жестом отстранив не выпускавшую его девушку. Стоял день, но света не было. Черное от дыма небо давило, не давало вздохнуть, зданий в направлении главного штаба полиции больше не существовало. И тут среди кирпичей, веток, белья, мебели Трухин увидел равнодушно пробирающуюся в сторону Пергамона фигуру Стази.
В два шага он нагнал ее и едва не отшатнулся, увидев серую маску вместо лица.
– Ты здесь? Зачем? Почему? Живой… – вдруг обессиленно проговорила она, и Трухин только сейчас понял, чего ей стоило его приказание и безвестность в такое время.
– Что ж со мной случится? – усмехнулся он, ненавидя себя. – Ты прости, надо помогать.
И до самого вечера они разбирали завалы, обмотав лица принесенными кем-то полотенцами.
21 сентября 1944 года
Дом Гегеля все-таки разбомбили. Причем, по странной иронии судьбы, стол философа остался в полной неприкосновенности.
Тогда они успели забраться в подвалы Пергамон-музея, куда было получено разрешение прятаться в случае налета, а, выйдя часа через четыре, обнаружили, что в университет было прямое попадание. Передний фасад снесло начисто, в воздухе стояли тучи розоватой пыли, и дормитории перестали существовать наполовину. В глубине души Стази даже обрадовалась: теперь, когда ей негде жить, может быть, Федор как-нибудь сумеет пристроить ее в лагере. Она знала, что желание это эгоистично и неправильно, но сделать с собой ничего не могла. Однако практичные немцы тут же приказали студентам из разрушенных флигелей переселиться в соседние, привести комнаты в жилой вид своими силами, а из учебного плана удалили некоторые занятия, чтобы две недели работать три раза в неделю на восстановлении. Правда, всю профессиональную работу делали немцы. Стази была поражена, как на следующий же день специальный отдел помощи пострадавшим от бомбардировок явился в университет с запасами стекол, рам и фанерных щитов. Все восхищались и помогали рабочим, как могли, только Катя всегда стояла в стороне, прикусив губы и отворачиваясь.
Кроме того, сразу все, несмотря на национальность, получили статус разбомбленных. Это давало право на специальные купоны, выдаваемые всем жителям уничтоженного дома – пусть ты и не пострадал, а лишь был сильно напуган очередной ковровой бомбардировкой. Каждому выдали по два апельсина, плитке шоколада, немного масла и чуточку настоящего кофе. Кроме того, полагались пара белья, туфли и платье. И все это без списков, без проверок, веря исключительно на слово. Стази вышла из магазина с ворохом полученного и заплакала.
– Представляю, что у нас бы устроили, – зло выругался Георгий. – Не умещается в голове. Почему? Как? Знаешь, вчера мне вообще сказали, что у нас есть теперь особые привилегии в передвижении как у разбомбленных. Бред какой-то.
Катя, стоявшая рядом с пустыми руками, вдруг опустила голову и еле слышно произнесла:
– А у нас в Ленинграде хлеб продавали… Да что там хлеб – даже кипяток в ЖЭКах стоил две копейки литр…
Уже который раз в этом году у Стази возникло желание бросить университет и стать просто одной из тех незаметных девушек, которые, как ангелы спасения появлялись после налетов. Они были везде: в госпиталях, на разбитых дорогах, в дымящихся еще кварталах. Они раздавали еду, но, что гораздо важнее, потом вели растерявшихся и нуждающихся людей по всем муторным ступеням дальнейшего устройства жизни: ночлег, отъезд, новая квартира, документы. Красный Крест делал свое святое дело – кормил и защищал, но главное, давал то ничем не заменимое чувство, что ты не один, о тебе понят, о тебе заботятся. Стази, не задумываясь, пошла бы на ту работу, но Трухин настаивал на учебе.
День шел за днем в разборах завалов, ничуть не уменьшавшихся, и учебе. Неожиданно в самый разгар работы на протоптанной узкой тропинке появилась Верена. Она хмыкнула, увидев Стази, нагружавшую кирпичом тачку в платье и уличной обуви, не позвала ее сразу, а обратилась к одной из серебряных старушек-воспитательниц. Та мелко-мелко закивала.
– Спокойно, со всеми и все в порядке, – вместо приветствия улыбнулась Верена. – У вас есть час на сборы. Поезд отходит в шесть пятнадцать с Зюдкройца [174] . И возьмите хорошее платье и обувь, если у вас есть. Вот билеты, но я провожу вас.
174
Вокзал в Берлине.