Генерал
Шрифт:
Ночами, глядя в густую, почти черную синеву неба, так напоминающую глаза Федора, Стази с запоздалым раскаянием корила себя за то, что слушалась его и никак не участвовала в делах армии и КОНРа. Была бы она связисткой, санитаркой, она оставалась бы сейчас с ним, с ними, настоящими русскими людьми, а не с этим подонком, советским капитаном. Фракасс вздрагивал и тявкал во сне, и, прижимаясь к нему от предутреннего холода, Стази на короткие часы забывалась, так и не находя выхода.
Олесинский периодически требовал, чтобы она переводила допросы немцев, причем вызывал ее только для офицеров; простых солдат, которые сдавались десятками, расстреливали без разговоров. Да и у офицеров его интересовало практически только одно: власовцы, к которым он относился с какой-то патологической ненавистью. Немцы открещивались от РОА, называли их почему-то белогвардейцами, кляли своих генералов, связавшихся с русскими, и производили в большинстве своем впечатление неприятное и жалкое. И каждый раз, вызываемая в штаб, Стази с ужасом ждала, что вот сейчас на месте немецкого офицера окажется русский. Впрочем, зачем тогда ее звать?
Она мыла полы, низко повязав голову косынкой и подоткнув подол все того же единственного платья, в котором провожала Федора и в котором уехала тогда из Панкова. Руки ее огрубели, но от физической работы и жизни на воздухе тело налилось, и ей все труднее стало уходить от навязчивых приставаний и чехов, и русских. Грязная вода заливала пол в пыли и окурках, Стази гоняла тряпку и не сразу обратила внимание на шум, раздававшийся с улицы, но, когда услышала, что-то вздрогнуло в ней. Шум был не обычный, а какой-то возбужденно-злой и торжествующий. Он приближался, и она инстинктивно отогнала воду в угол к лежащему и тоже тревожно поднявшему уши Фракассу. На крыльце уже слышались ругательства и дыхание разъяренной толпы. Стази наклонилась еще ниже, закрывая собой собаку. В комнату наконец ворвалась толпа партизан, окружавшая кого-то, через толпу протиснулся Олесинский и громовым голосом приказал всем выйти и оставить его наедине с пленным. Ворчащая недовольная толпа схлынула, и Стази, едва успев прикусить губу, увидела перед столом любимого заместителя Федора – Владимира Баерского. Он стоял спокойно, по офицерской привычке чуть выставив вперед ногу, и сжимал в руках стек. Но белые пальцы делали последние усилия, чтобы не дрожать.
– Вот кто к нам пожаловал, – ернически ухмыляясь и распаляя сам себя, начал Олесинский. – Вот уж кого не ждали. Как это вас угораздило, генерал, а? Промашечка вышла? Ну-ка, поворотитесь-ка, посмотрим, что на вас за форма. Экая странная форма, не находите? – Баерский молчал, сузив глаза, и только рука его уже никак не могла унять дрожь. – Это что же, немцы вас так одели? Как шута горохового. За какие такие заслуги? За то, что жопы им лизали или чего посрамнее? – Стази, не дыша, все ниже склонялась к полу, стараясь вжаться в стену и стать незаметной, невидимой. Но Олесинский уже разошелся и начал сыпать матом, поминая не только власовцев, но даже императора Николая. Лицо Баерского с широко расставленными миндалевидными глазами и узким ртом стало белым до синевы. – Ах, молчишь, сука?! – взвизгнул Олесинский и, обежав стол, приблизился к пленному вплотную. – Молчишь, потому что крыть тебе нечем, потому что иуда ты, продал родину за жирный кусок! Ничего, мы Россию от таких предателей вычистим! – И тут Стази, как в страшном сне увидела, что Баерский медленно занес руку и с наслаждением, с оттяжкой ударил стоявшего перед ним по лицу стеком крест-накрест.
– Рук о тебя марать не хочется, мразь, – процедил он и демонстративно сцепил руки за спиной.
На круглом лице Олесинского быстро багровел крест.
– А-а-а! – заорал он, но, вместо того чтобы броситься на генерала, как представила Стази, он отскочил назад. – Гошек! Петер! Ко мне! Повесить его! Немедленно, тут же, на первом суку! А ты тут что, сука? – Он наконец увидел согнувшуюся Стази. – Вон отсюда со своей тварью, убью!
Она едва успела выскочить, моля Бога, чтобы Баерский не узнал ее, а через несколько минут тело Баерского уже тихо раскачивалось в петле на одиноком платане у штаба. Стази рвало за углом и, задыхаясь, мешая блевотину и слезы, она хваталась за Фракасса и снова падала, и солнечный зайчик от начищенных сапог бил ей по глазам.
В тот же вечер, плохо соображая и полностью отдавшись интуиции и нюху Фракасса, она ушла в лес под веселье у костров по поводу так славно попавшегося предателя. Скоро зарядили дожди и, ночуя, как зверь, в ямах под корнями, Стази через три дня вышла к Линцу.
Но войск КОНРа там уже не было.
Из книги П. А. Артемьева «Первая дивизия РОА. Материалы к истории освободительного движения народов России (1941–1945)», London (Canada): Изд-во СБОНР, 1974 г.
Страшные дела рассказывали власовцы, побывавшие в то время на советской стороне, которым каким-то чудом удалось бежать и пробраться в Западную Германию. Расправа, которая была учинена над многими солдатами и офицерами Первой дивизии, была поистине чудовищной.
Все, независимо от того, добровольно ли они перешли или были силой захвачены, разделили одинаковую участь. Вот что рассказывают очевидцы.
В последнюю ночь, накануне роспуска Первой дивизии, на сторону советских войск перешёл офицер с группой своих солдат. Их водворили вместе со всеми ранее захваченными, кроме офицера, которого оставили в штабе. На другой день рано утром всем власовцам приказали построиться. Их было более тысячи человек. Перешедший накануне офицер был приведён к построившимся в сопровождении группы советских офицеров. Он был одет в советскую форму с погонами капитана. Лицо его было бледным. Он с трудом сдерживал свое волнение и должен был произнести речь. После некоторого колебания он громким, надрывным голосом объявил:
«Меня сейчас застрелят! Спасайтесь!..» Больше ничего сказать он не успел. Раздались несколько выстрелов. Офицер повалился на землю.
Стоявшие в строю власовцы шарахнулись в разные стороны. Несколько столпившихся групп, боясь пошевельнуться, с ужасом глядели на происходившее. По убегающим был открыт пулемётный огонь из скрыто стоявших вокруг лужайки в кустах танков. Несколько очередей было дано и по стоящей без движения обезумевшей толпе. Люди падали на землю, молили о пощаде.
По ним продолжали стрелять…
В тот же день, но уже после того, как дивизия перешла на американскую территорию и была распущена и разошлась, недалеко от Шлюссельбурга, было собрано несколько тысяч перешедших на советскую сторону и захваченных власовцев. В течение дня поступали всё новые и новые группы, которых привозили чехи с американской территории. Офицеров отделяли от солдат, их выискивали, скрывавшихся в общей массе. Находились предатели, которые выдавали прятавшихся офицеров, в надежде на снисхождение в отношении своей участи. К вечеру всем приказали построиться, открыто окружили танками с направленными на пленных стволами пулемётов. Предупредили о полном спокойствии и повиновении. Привели несколько человек непокорных власовских офицеров, объявили постановление Военного трибунала и тут же расстреляли их, на глазах у всех.
В этом же месте к вечеру к власовцам пришли три молодых советских офицера. Все они были сильно пьяны, громко разговаривали между собой, смеялись. Обращаясь к власовцам, один из них спросил: «А-ну, кто из вас здесь сталинградские? Подходи ко мне!..» И когда к нему, с какой-то надеждой, робко-робко, заискивающе улыбаясь, подошли несколько человек, он, со словами:
«Земляки, значит, – сталинградские…» – вынул из кобуры пистолет и застрелил находившихся ближе к нему в упор. Остальные «земляки» бросились к толпе своих товарищей. Разъярённый от водки, злобы и крови офицер продолжал стрелять вслед убегающим, поражая пулями и бежавших, и стоящих в толпе. Удерживаемый своими же товарищами, он продолжал стрелять, пока не израсходовал весь магазин. Его друзья отобрали у него пистолет и силой увезли. Он упирался, стараясь вырваться, выкрикивал грязную ругань, истерически рыдал в припадке бешенства…
В течение двух суток власовцы под сильной охраной содержались недалеко от Шлюссельбурга. Их почти не кормили, отобрали все более или менее ценные вещи, вплоть до нагрудных золотых крестов, часов, бумажников с деньгами, зажигалок. Даже обувь, если она была хорошей, снимали с ног. Люди оставались босыми. Больных и раненых, захваченных в санитарных автомобилях, лишали лечения и выбрасывали прямо на землю, вместе со всеми остальными… Попавшие с дивизионным лазаретом женщины: врачи, медицинские сёстры, обслуживающий персонал, жены офицеров – подвергались оскорблениям и насилованию…
Наконец, большую колонну власовцев пешком, под усиленным конвоем повели в армейский тыл. Навстречу колонне шёл советский грузовик. Пьяный советский офицер, высунувшись из окна кабины, что-то кричал, со смехом выпускал по колонне очереди из автомата…
9 мая 1945 года
Венская городская комендатура была пуста и прохладна и потому среди буйства майской зелени и непрерывного грохота стрельбы из всего, чего можно по случаю победы, казалась кельей. «Или верней сказать – гробом», – усмехнулся Трухин. Он сидел без ремня и пистолета в отдельной комнате, где, впрочем, не были зарешечены даже окна, и это было почему-то особенно унизительно. Они не сомневались, что он не убежит, и были дьявольски правы. «Поздно мне третью жизнь начинать», – вертелись в мозгу неуместные и в то же время абсолютно верные слова героини Достоевского из нелюбимого, но магического романа [194] . Разбросав руки по спинке деревянной скамьи и вытянув длинные ноги, Трухин делал то, что делал бы, вероятно, любой человек в его ситуации: бессмысленно прокручивал в голове все события последних дней. Правда, с известием о гибели Стази все события потеряли личную остроту, но тем сильнее выступала сторона общечеловеческая. Тогда, когда в середине апреля кто-то из выживших в жутком пльзенском налете энтээсников сообщил ему через Ромашкина, что Стази погибла, он задохнулся и только жестом приказал адъютанту выйти. И с той секунды смерть окончательно и уютно устроилась у него на плече. Он завидовал Стази и был благодарен ей и за минувшее, и за то, что сейчас своей смертью она развязывала ему руки, он мог больше не думать о себе. По сути и в глубине души он давно уже и не беспокоился о своем будущем, но на кону всегда стояла жизнь Стази. Теперь перед ним расстилалось ровное бездушное поле, где можно было делать все.
194
Слова Марьи Тимофеевны из романа «Бесы».
И он делал. Немалых усилий стоило добавить к группе недоформированную третью дивизию и остановиться в Райнбахе, всего в десятке километров от Богемии. Ни казачьих корпусов, ни группы Туркула, Берлин пал, а войска Трухина так и не сделали ни одного выстрела. Настроение солдат падало не то, чтобы с каждым днем, но с каждым часом. Да что солдаты – в смятении была уже и часть офицеров. Особенно после того, как в их расположение как-то совершенно случайно на трофейном мотоцикле заехал полупьяненький советский капитан. Он был молод, брав, счастлив, его расспрашивали, поздравляли и даже, в конце концов, затащили в штабной домик резервной бригады, где усердно поили. Поначалу он побаивался, потом выпил еще, осмелел, много хвастался, но потом как-то засмущался и честно сказал:
– Отпустите вы меня, ребята, а? Вы парни хорошие, но вам все равно быть повешенными, а мне потом хлопот не оберешься.
И уехал в полном молчании.
Молчание вообще окружало южную группировку плотно, как ватой: ни выстрела поблизости, ни шума самолетов, ни слова от главнокомандующего. Немцы по радио несли какую-то чушь, особенно относительно Праги, но по отдельным обрывкам, оговоркам и нелепицам все же можно было понять, что в Праге начинается заваруха, что первая дивизия там, а значит, там и Власов. Молчащий, исчезнувший, бездеятельный. Это поведение жгло Трухина стыдом, как огнем. Надо было на что-то решаться, и на подвернувшемся немецком самолете связи он отправил под Прагу командира уже ненужной третьей дивизии.
– Нас еще могут спасти время и оперативность, понимаете ли вы меня, генерал? От вашей командировки зависит жизнь многих тысяч русских людей.
Это было ясно, но сам он не имел права переложить ответственность на Шаповалова, и потому на следующее же утро на поиски уже американцев отправились еще генерал и полковник. Именно тогда, уже зная о новой миссии, к нему пришел Баерский.
– Я думаю, время пришло, Федор Иванович. Ввязываться сейчас в восстание, что непременно сделает первая, неразумно и опасно. Надо верить, что с американцами у нас все получится, и надо убедить в этом главнокомандующего. Я доберусь. Я готов.
И они пожали друг другу руки, задержав пожатие дольше обыкновенного.
– С Богом.
Тем днем Трухин, меряя огромными шагами местный магазин, где разместился штаб, думал, что это самые тяжелые часы, но тогда еще существовали перспективы. Скоро не стало и их.
Наутро вернулся Шаповалов.
Трухин развернул приказ, и уже по почерку, неверному, съезжающему вбок, понял, что эта надежда растаяла.
«Все части двигать на север с целью соединения с первой. Главная цель – собраться в кулак. – „Какая наивность, – горько подумал он. – Наивность и непрофессионализм“. – Никаких других приказов не выполнять. Применять акты самовооружения».