Генеральские игры
Шрифт:
Лунев заметил и то, как бандит, лежавший на асфальте, потянулся к пистолету, боком, будто краб, подползая поближе.
Когда казалось, что пистолет уже у него в руке, Лунев выбежал из тени и резко ударил ботинком по пальцам, будто давил таракана. Одновременно выхватил «Глок».
Умение стрелять навскидку дается только практикой.
Лунев стрелять умел. Развернувшись в сторону Жатого, он нажал на спусковой крючок. В ореоле оранжевой вспышки Лунев увидел, как из откатившегося назад затвора вверх и вправо вылетела золотая капля стреляной гильзы.
Жатый споткнулся и рухнул плашмя на дорогу. Его
Рубцов не сразу понял, что произошло.
Лунев махнул ему.
— Э, мужик! Давай мотай отсюда! И быстро! Бегом! Я не видел тебя, ты — меня.
Рубцов с самого начала понял, кто и почему на него напал. Но откуда в критическую минуту рядом оказался человек с пистолетом, рискнувший ему помочь, понять не мог.
— Спасибо, друг! — На ходу надевая пиджак, Рубцов скрылся в ближайшем дворе. Он знал, что через дыру в заборе можно выбраться в переулок. Отсвечивать на Спасской не имело смысла.
Пуля попала Жатому в правое бедро, чуть ниже паха. Ужасная боль пропорола тело, отдаваясь в пояснице и у желудка.
Лунев приблизился к лежавшему ничком киллеру. Поддел ногой и перевернул на спину. Приставил пистолет ко лбу. Сказал с холодной безжалостностью:
— Ты сейчас сдохнешь, шакал. Но ты должен знать, за что загибаешься.
Жатый, несмотря на кажущуюся дебильность, на самом деле был не таким уж глупым. Он умел делать выводы из своих ошибок и редко их повторял. Он без труда вспомнил события последнего времени — убийство Гоши, Винта и Шубы. Лежа на холодном асфальте, Жатый лишь сейчас по-настоящему осознал, что они наделали, находясь под кайфом. Убитый — был офицером спецназа. Когда им стало ясно, кого пришили, надо было рвать когти с Востока поближе к Центру. Глядишь, все бы и обошлось. Он такую возможность упустил.
— Теперь ты все понял? — Лунев пнул Жатого в бок. Тот застонал.
Лунев пнул его ещё раз, отводя душу. Потом снова нажал на спуск…
Не оборачиваясь, вернулся к тем двум, что лежали в стороне. Поочередно сделал контрольные выстрелы, выбивая дурные мозги — так будет надежней.
Постоял немного. Огляделся. Подержал пистолет в руке, раздумывая, что с ним делать. Решился и отшвырнул в сторону. Быстрым шагом направился во двор, в котором незадолго до того скрылся Рубцов. О дыре в заборе знали многие.
Лунев выбрался в переулок, вышел на проспект Водников. Эта магистраль вела от порта к вокзалу, и потому её освещали чуть лучше других.
Он шел ссутулившись, опустив плечи, тяжело передвигая ноги. Напряжение, которое держало его в последние дни, исчезло. Хорошо или плохо он поступил, но все кончено. Месть не сделала его богаче, не помогла душе стать чище, однако судить себя он не собирался. И не мучился рассуждениями о морали, гуманизме, законе, о добре и зле.
Он просто шел домой, и ему казалось, что он похож на воздушный шарик, из которого выпустили воздух. Не было ни радости, приходящей при достижении желанной цели, ни угрызений совести или сожаления о содеянном.
Пусто в мыслях, пусто в душе.
Хотелось одного — спать.
Корнелий Бергман проснулся рано. Зеленые цифры электронного будильника высвечивали три часа. В шесть должно автоматически включиться местное радио.
Бергман лежал, полузакрыв глаза. Спать не хотелось. У него разыгралась язва. Боль тупая, ноющая, тугими пальцами сжимала желудок, словно тянула его к горлу, желая выдернуть наружу.
Бергману уже давно предлагали сделать операцию и избавиться от болячки. Знакомые врачи обещали найти прекрасных хирургов, гарантировали успех, но позволять резать пузо, пока боль ещё можно терпеть, Корнелий не хотел.
Не спалось, настроение упало до нуля, впереди ожидал рабочий день. Если верить приметам, ничего хорошего он не сулил. Бергман уже давно заметил, что неприятности всегда наваливались следом за болями в желудке. Словно язва подтверждала: все плохое человек чувствует нутром.
Под утро боль слегка поутихла, и Корнелий задремал. Внезапно его разбудил телефонный звонок. Трубка, лежавшая на тумбочке торшера рядом с кроватью, залилась мелодичным звоном.
Бергман взял её с глухим раздражением. Он понимал — раз звонят, значит так припекло, что не звонить нельзя, тем более что его прямой номер знал ограниченный круг лиц. Но разве можно совладать с раздражением, если оно уж возникло?
— Что там? — Бергман прокричал эти слова в микрофон так, что умный собеседник, даже не отзываясь, с перепугу должен был повесить трубку.
— Корнелий…
Бергман узнал голос Резника и насторожился. Они дружили по меньшей мере лет двадцать. Все эти годы Резник безоговорочно признавал старшинство приятеля, никогда не позволял даже намека на фамильярность. Значит, на то, чтобы позвонить были очень серьезные причины.
— Доброе утро, Герман. — Корнелий говорил уже другим тоном, хотя догадывался — утро в чем-то совсем недоброе. — Что у тебя?
— Надо срочно встретиться.
— Может, скажешь, что у тебя?
— Нет, лучше без телефона.
— Что-то с Финкой?
Бергман спросил, поддавшись интуиции. Нехорошие предчувствия и беспокойство давно жили в нем.
— Да, с ней тоже. Но не только.
— Приезжай.
Резник дал отбой.
Бергман сел на кровати, спустил ноги на пушистый коврик, лежавший поверх паласа. Увидел узловатые пальцы, тронутые подагрой. Болезненно поморщился.
Боже мой, ради чего он корячится, роет землю, гребет под себя миллионы, если за них все равно не купить здоровья?
В молодые годы студент московской Плехановки Бергман жил куда веселей и свободней, чем Бергман-миллионер. Когда в кармане не оставалось и гривенника, собрав друзей, он отправлялся на овощную базу или на товарную железнодорожную станцию. Всю ночь студенты кидали мешки, грузили ящики, а утром считали хрусты и кто-то бежал за портвейном. И не было тогда между ними ни евреев, ни эллинов — только друзья-студиозы. Только зубрилы и лодыри, скромники и гуляки.
Бергман был гулякой — ходоком, как ещё говорили. Ах, какие девчата тогда водились! Ой, какие! И не случалось так, чтобы какую-то из них Корнелий целовал без любви. Это сегодня в язык вползло и утвердилось выражение «заниматься любовью». В молодые времена Корнелий не занимался ею, он просто любил. Да, у него была масса подружек, но что поделаешь — сердце такое. И девчата его любили — ни отнять, ни прибавить. Он ведь и сейчас ничего в свои пятьдесят шесть. Высокий, поджарый, темноглазый, с сохранившейся шевелюрой. Остроумный и энергичный.