Шрифт:
Пролог
В какой-то мере я неплохо знаю этого человека, можно даже сказать, хорошо. Если бы мне довелось пройти с ним через те испытания, которые выпали на его долю, я бы, наверное, почел за честь называть его своим лучшим другом. Но мы ходили и ходим по жизни разными путями-дорожками, поэтому о настоящей дружбе говорить не приходится. Его боевые товарищи служили там или навсегда остались там, где я ни разу не был и (к своему стыду и облегчению) никогда не побываю. Мы с ним обитатели параллельных миров, которые никоим образом не пересекаются. То, что
Двое таких разбитных «братишек» недавно заглянули в наше купе с предложением перекинуться в картишки, выслушали встречное предложение моего спутника и тут же испарились, сделавшись тихими и чинными, как на похоронах. Исчезли в неведомом направлении ресторанные девицы, не сумевшие навязать ни одной бутылки своего сногсшибательного коньяка, настоянного на клофелине. Потерял к нам всяческий интерес и проводник, выяснивший, что нам не до чаю.
Короче говоря, никто больше не тревожит нас в нашем купе спального вагона скорого поезда, несущегося сквозь ночь. То, что должно было появиться на столе, – появилось, то, что следовало налить, – налито, налитое – выпито, выпитое – закушено. Хорошо. За окнами несется непроглядная ночь, а мы посиживаем себе в тепле и уюте, жуем, беседуем.
Меня несколько удивляет резкая реакция товарища на мое предложение угоститься домашними пирожками.
«С капустой?» – мрачно спрашивает он, глядя на вполне безобидные пирожки так, словно обнаружил на столе целый выводок ядовитых скорпионов. Услышав мои заверения о том, что капустой тут даже не пахнет, он несколько успокаивается, но к угощению все равно не притрагивается, хотя то и дело косится на него с неприязненным видом.
Отметив про себя эту странность, я незаметно накрываю пирожки салфеткой, а сам завожу разговор об особенностях национальной разведки. Меня интересует спецназ ГРУ, в котором служил (или по-прежнему служит) мой собеседник.
Он пожимает плечами.
«Тоже мне, тайна за семью печатями! Это разведывательно-диверсионные части, предназначенные для действий в оперативном тылу противника на глубину до тысячи километров».
«Ага, – киваю я с глубокомысленным видом. – Тактическая разведка».
«Разведка чаще всего побоку, брат. Гэрэушные спецы – это диверсанты. Головорезы. Нашу историю знаешь?»
«Российскую?»
«Не тормози, Серега. Имеется в виду история спецназа ГРУ».
Я вспоминаю то, что успел накопать во всевозможных справочниках и в Интернете:
«Насколько мне известно, первые разведывательно-диверсионные формирования в составе военных округов и армий появились в 1951 году».
«Ни хрена тебе не известно. Про Пржевальского слыхать доводилось?»
«Ну, – я напрягаю память, – он, кажется, лошадь какую-то открыл. Низкорослую такую, мохнатую. Дикую».
«Сам ты дикий, брат. Никита Михайлович был офицером тогдашнего генштаба. Его экспедиции финансировались военным министерством. По сути, это были рейды на всю глубину Центрально-Азиатского ТВД».
«Тэ-вэ?»
Заметив озадаченное выражение моего лица, товарищ снисходительно поясняет: «Телевидение тут ни при чем. Я о театре военных действий говорю. Сокращенно: ТВД. Пржевальский, по сути своей, являлся спецназовцем, понял?»
«А его научные экспедиции? – изумляюсь я. – Именем Пржевальского даже горный хребет назван. Или озеро».
«Фикция. Оперативная маскировка».
«То есть никаких путешествий не было?»
«Путешествия-то были. Да только правды о них в учебниках и энциклопедиях не пишут».
«Это что же, государственная тайна?»
«Уже нет, хотя еще лет пятнадцать назад подобная информация считалась секретной. За повышенный интерес к деятельности Пржевальского можно было поплатиться скрученными яйцами, отвечаю».
«Скрюченные яйца?» – переспрашиваю я.
«Скрученные, – успокаивает меня товарищ. – Всего лишь скрученные, Серега».
«В тисках, что ли?»
«Зачем в тисках? Мы ведь не дикари, не средневековые инквизиторы. Мы используем достижения цивилизации на всю катушку. Я просто употребил термин для обозначения лица, перенесшего пытку током на половых органах».
Мой товарищ весело щурится. Если бы рысьи глаза умели приобретать насмешливое выражение, то они выглядели бы именно так.
«ТДВ, – бормочу я, усваивая новые словечки и выражения. – Скрученные яйца».
«Не забивай себе голову терминами, – доносится до меня. – Фактически речь спецназовца наполовину состоит из профессионального жаргона. Вздумаешь его применить – читатели просто запутаются в этой тарабарщине. Да и ты сам тоже».
Меня его осведомленность настораживает.
«С чего ты взял, что я собираюсь писать книгу про спецназ?»
«Блин, да если понадобится, я могу узнать о тебе что угодно. С точностью до последнего куска, который ты слопал вчера за ужином».
«Каким образом?» – вырывается у меня.
«Посредством вскрытия тела в походных условиях. Без всяких медицинских заморочек. С помощью подручных средств».
Он опять веселится. Я кошусь на его замечательный нож, кромсающий колбасу, и спешу возвратить разговор в нейтральное русло: «В любом случае десяток-другой терминов не помешают. Они создадут эффект достоверности».
«Людям не эффект достоверности нужен, а правда, – говорит мой товарищ уже абсолютно серьезным тоном. – Голая правда. Без прикрас. Как баба без макияжа, со всеми ее болячками и бородавками».
Представляя себе уже не рысь, а почему-то жабу, я упрямо гну свое: «И все же специальные термины пригодятся. Ну-ка, произнеси что-нибудь на своем жаргоне».
Глядя куда-то поверх моей головы, он чеканит: «Серегу убираем. Если от Ольги тоже не будет толку, запускаем Димочку».
Оба-на! Я опасливо озираюсь, хотя, разумеется, за моей спиной никого нет, ни таинственной Оленьки, ни столь же загадочного Димочки. Тогда я перевожу взгляд на бутылку водки, опустошенную нами всего на треть. Странный у нас разговор затевается, хотя выпили мы всего чуть-чуть. Особенно меня настораживает фраза про Серегу, которого нужно убрать. Если я правильно понял значение последнего слова, то речь идет не о наведении порядка. Вернее, о наведении такого порядка, при котором мне отведена весьма специфическая роль. Незавидная.