Гении исчезают по пятницам
Шрифт:
— Я хотел расспросить вас об иностранных инвестициях в нашу науку. Насколько значительны эти вливания?..
Но ничего не вышло. Замминистра сам себя накрутил, и теперь его было не остановить:
— Это что же, готовится очередной пасквиль на вашем радио? — с пеной у рта возмущался он. — Собираетесь обвинить в убийствах ученых самих же ученых? Или нашего брата чиновника?! Свобода слова не дает вам права на клеветнические измышления. Самоцензура должна быть жестче цензуры государственной! Охотники до дешевых сенсаций порочат
Так он орал еще минут пять, после чего просто выставил Дениса из кабинета.
Сева Голованов
Голованов находился в сотне метров от подъезда шестнадцатиэтажки на улице Удальцова, сидел себе тихо-мирно в беседке на детской площадке и рассматривал в бинокль окна Сибиряковой. Щербак, которого он сменил полчаса назад, утверждал, что барышня как утром приехала с работы, отпахав свою смену, так с тех пор и не выходила. Наверно, отсыпается. Весь день.
По косвенным свидетельствам Щербака, медики работали на совесть и ухайдакались капитально. Под утро, после какого-то особо тяжкого случая, доктор Сибирякова пыталась отзвониться своему диспетчеру и сказать, что ее бригада уже свободна. А поскольку все еще была ночь и нормальные люди еще спали, а врач, по сути, уже тоже, то она дважды подряд ошиблась в наборе номера. Но если первый раз на другом конце провода просто бросили трубку, то следующий абонент попался с чувством юмора.
«Алло, — сказала Сибирякова, — я восьмая, я свободна».
«Погодите, пожалуйста, — взмолился неизвестный, — я еще с первыми семью не закончил!»
В очередной выходной Сибиряковой Голованов был уже готов к поездке в «Алтуфьево». Сева пытался не строить каких-то версий по этому поводу, хотя в голову настойчиво просились мысли о том, что Сибирякова подбирает себе очередную жертву. А может, уже и подобрала, ведь ездила же она в «Алтуфьево» как минимум три раза на одно и то же место! Разве что там целый научно-исследовательский институт и докторша примеривалась к алтуфьевским кандидатам и докторам наук. Интересно, как она их отбирает? По внешним данным? По ширине лба? По уровню выступа надбровных дуг?
Тьфу ты, ну что за бред, в самом деле! Ведь говорила же ее соседка, что она в «Алтуфьеве» на лавочке во дворе сидит. Так откуда там возьмется НИИ? Хотя по нынешним временам кто угодно и в каком угодно подвале может оказаться.
Голованов поперемещал бинокль на другие окна, но, не найдя ничего примечательного, вернулся к объекту наблюдения.
Уже вечерело, солнце садилось, тихонько шелестела листва деревьев, и молодые мамаши волокли своих младенцев домой. В нелучшем расположении духа Голованов откинулся на спинку скамьи и закрыл глаза. Спать хотелось все сильнее, он клевал носом и совсем уж было задремал, но тут вдруг кто-то положил ему руку на плечо и внушительно сказал:
— Здесь спать нельзя.
— Да, конечно, — механически сказал Голованов и открыл глаза.
Голованов увидел перед собой полного, даже толстого молодого мужчину, с книгой под мышкой. Он посмотрел на Голованова и укоризненно покачал головой.
— Что? — спросил Голованов, почувствовав себя неудобно. Все-таки не каждый день тебя застают подглядывающим пусть и не в замочную скважину, но…
— Да, — сказал толстяк с какой-то неестественной модуляцией в голосе. — Знаете, вообще-то я вас понимаю.
— Вы о чем?
— Об этом. — Толстяк обвел мироздание красноречивым жестом. — Я сам тоже иной раз пытаюсь, но… Вдруг просыпаюсь и чувствую себя словно в замедленном кино. Медленно, очень медленно мысли мои приходят в порядок. Тогда я сосредоточиваюсь и не спеша, взвешивая каждое слово, пишу, допустим, две вводные страницы; они могут стать введением к чему угодно — к путевым заметкам или к политическому обзору, как мне заблагорассудится. Это превосходное начало и к тому, и к другому…
Может, сектант какой-нибудь, подумал Голованов. Саентолог?! Вычислили и решили достать по-другому? И они с Сибиряковой заодно? Она тоже хаббардистка и они ее охраняют?!
— Потом я начинаю искать подходящее содержание, — веско говорил толстяк, — кого-нибудь или что-нибудь такое, о чем стоило бы написать, и ничего не могу найти. От этого бесполезного усилия мои мысли снова начинают путаться, я чувствую, как мозг отказывается работать, голова все пустеет и пустеет, пустеет и пустеет, пустеет и пустеет…
— Эй, — потряс его за плечо Голованов, бросая одновременно тревожные взгляды в сторону подъезда: не пропустить бы подопечную. Или этот придурок специально отвлекает?..
— Да-да! — словно очнувшись от транса, с благодарностью сказал толстяк. — На чем я остановился? Значит, она пустеет. И вот уже я снова совсем не чувствую ее на плечах. Эту зияющую пустоту в голове я ощущаю всем своим существом, мне кажется, что весь я пуст с головы до ног. Я пуст! — торжественно провозгласил он и… поклонился.
С ума сойти, подумал Голованов.
— Старый добрый Кнут, — сказал толстяк.
— Чего? Какой еще хлыст?!
— Не хлыст, а Кнут, Кнут Гамсун, норвежский писатель.
Это точно подстава, подумал Голованов, иначе откуда тут взяться норвежскому писателю на детской площадке, она засекла слежку и хочет меня отвлечь. Голованов сделал шаг к выходу. Не тут-то было. Толстяк полностью загородил проход. Мог бы, пожалуй, загородить и два прохода.
— Он нобелевский лауреат, между прочим!
Черт, мысленно взвыл Голованов, ну почему это происходит со мной?! Пришлось двинуть плечом, потом сделать еще пару энергичных движений руками, и толстяк, покинув беседку, принял горизонтальное положение в песочнице.