Гениталии истины
Шрифт:
Конец Наташиной сказки получился немного скомканным, поскольку она вдруг вспомнила, что у неё сейчас убежит суп, который оставила ей сестра Ольга, чтобы она покормила Ваню. Его и впрямь пора уже было кормить, да и, к тому же, сама Наташа, несмотря на замужество, ещё не умела варить суп, но зато хорошо сознавала, что если испортить суп, приготовленный Ольгой, – скандала не избежать.
Когда они пообедали, Ваня отправился лепить из пластилина динозавра Васю. Поскольку зарплата у Ольги Васильевны ожидалась только через неделю, а слепить Васю необходимо было немедленно, пластилин пришлось счистить с пластмассовой башни танка, так как свободный пластилин закончился.
Когда динозавр Вася был готов, к нему в комнату пришла тётя Наташа и сказала,
Ваня медленно засыпал под шум работающего душа и представлял себе голую Наташу, мысленно переводя взгляд с её восхитительных лодыжек на груди и обратно. Иногда он на несколько секунд останавливался на пупке. Мама говорила ему, что именно из пупка появляются на свет дети.
– Как же так? – не верил ей Ваня. – Ведь дырочка такая ма-аленькая!
– Она растягивается, – успокаивала его Ольга Васильевна, – да и голова у тебя раньше была куда меньше.
18.
– Э-йех! Эге-гей! – воскликнул майор Парасолька, выходя из Алёнкиной ванной в чём мать родила. Он продвигался по её малогабаритной квартире в одних лишь мохнатых тапочках в виде зелёных собачек и шумно вытирал себе спину чёрным махровым полотенцем с какими-то непонятными жёлтыми фигурками.
– Что это с тобой такое? – спросила из под одеяла Алёнка и призывно улыбнулась.
– Да правительство мне выходной подарило! Не будет завтра манёвров! Не иначе как Ванятка весь пластилин про… протерял. – вовремя поправился Парасолька. – Война на носу, а корольку хоть бы хны! У него динозавры одни на уме!
– Иди ко мне… – тихо позвала Алёнка. – Я так соскучилась по тебе.
Не знаю, конечно, к сожалению ли сие или, напротив же, к счастью, но взрослым людям не надо объяснять, что имела в виду девушка под словом «соскучилась»… Впрочем, едва ли она лукавила. Ведь её тело и впрямь соскучилось по телу Пластмассового Майора, а при чём уж тут сам майор или сама Алёнка, и насколько прочна была их связь с собственными телами – это уж пускай Мишутка какой-нибудь думает. То есть, если, конечно, считает себя вправе об этом думать. Думать о телах, не имеющих к нему никакого отношения, не утрудив себя даже спросить разрешения у их, тел, непосредственных, хоть и случайных хозяев. Пусть, пусть он думает обо всём этом, если ему наплевать, конечно, на то, что многоумная обнимательная обезьяна сохнет (и нет тут другого слова) по нему, безмозглому плюшевому медведю, вот уже третьи сутки. Пусть философствует, упрямая пушистая скотина, раз страдания близкого существа, которое, заметим тут справедливости ради, на самом деле ещё не решило, хочет ли оно связать с ним, треклятым плюшевым мудрецом, свою игрушкину жизнь, но уже плачет из-за него и рвёт своё ватное ширпотребное сердце, – пусть, пусть думает, о чём хочет, серая сволочь, если страдания Тяпы, полюбившей его всей душой, хоть и исключительно по собственной инициативе, то есть не спрашивая Мишуткиного согласия, не считает он поводом, достойным его размышлений. Пусть думает он хоть о пятом, хоть о десятом, хоть о той бездне, лежащей между числами 5 и 10; пусть думает обо всём этом хоть до двенадцатого пришествия, – только майор и Алёнка всё равно будут делать друг с другом то, что захотят их тела. А тело Мишутки так же вечно будет делать то, за что его душу давно бы следовало расстрелять. Вероятно, само его появление на свет, продолжал он свои размышления, и было тем самым Расстрелом. Ведь как же ещё верней можно убить душу, как не «подарив» ей жизнь в теле!?.
– Я люблю тебя… – прошептала Алёнка, когда к ней вернулся дар речи.
Он проснулся от того, что почувствовал её отсутствие рядом. Полежал с минуту, вглядываясь в темноту, и пошёл на кухню.
Алёнка сидела спиной к нему, уронив голову на руки. На мгновение Парасольке даже показалось, что тоненькая струйка голубоватого дыма выходит непосредственно из её макушки. Он обнял её за плечи:
– А я и не знал, что ты… – майор замешкался, подыскивая нужное слово, – гм… покуриваешь.
– Иногда. – будто внутрь себе проговорила Алёнка. Парасолька поцеловал её в затылок и стал погладил по голове.
– Маленькая моя… Грустная моя девочка… – приговаривал он и снова гладил и целовал её волосы. – Моя пластмассовая печальная девочка. Ну что с тобой приключилось, Алёнушка моя неразумная?
– Я всё знаю… – тихо сказала она и после продолжительной паузы заговорила достаточно быстро. – Я всё знаю. Совсем-совсем всё, понимаешь? Даже то, о чём сама не догадываюсь. Я не хочу! Я не хочу! Я всё знала и раньше. Я всегда всё знала. А когда меня не было на свете, всё равно был кто-то, кто знал всё это вместо меня. И так всегда всё. Только так всегда и бывает. Всё всегда так. И все всё знают. Иногда сами пытаются себя обмануть, что не знают, а потом всё равно… всё равно приходится… всё равно настаёт такой день или такая ночь, когда каждому приходится согласиться с тем, что он всё и всегда знал. Знал, как будет, как было и даже как никогда не будет. Вот что самое страшное! Понимаешь?
Алёнка зарыдала. Майор аккуратно затушил её папиросу, присел на корточки рядом со своей пластмассовой девочкой, ласково убрал растрёпанные волосы у неё со лба; с едва заметным, но исключающим сопротивленье усилием повернул её лицом к себе и внимательно посмотрел в глаза:
– Что с тобой? – спросил он шёпотом.
– Я не хочу, чтобы это кончалось… – ответила Алёнка. И вдруг с неожиданным проворством вскочила с табуретки и потянула Парасольку за собой в комнату. Они оба почувствовали, что это начинается. Их сердца бешено заколотились внутри пластмассовых тел, словно язычки внутри церковных колоколов в самый разгар пасхального звона.
Не успели майор с Алёнкой упасть на кровать, как их действительно накрыло той самой волной высшего сексуального удовлетворения, известного в мире игрушек. Они крепко-крепко прижались друг к дружке и безудержно зарыдали.
19.
Мишутка пил уже вторую чашку кофе, когда ему вспомнился сегодняшний сон.
В нём они прогуливались с Тяпой по тому самому лесопарку, где Андрюша сбил его своим детским мячом. Ему снилось, насколько он теперь мог судить, будто он идёт по дорожке, так же, как и тогда, когда это имело место в реальности, спотыкаясь о сосновые шишки, размышляя о роли Тяпы в его плюшевой жизни и о том, насколько случайны те внезапные события в наших судьбах, ведущие впоследствии к коренным переменам.
Он шёл себе по лесу и никого, как обычно, не трогал, когда неожиданно почувствовал, что он тут не один. Определённо, кто-то шёл рядом с ним. Мишутка отчаянно завертел головой, но никого не увидел. Он посмотрел себе под ноги, предположив, что этот кто-то, идущий с ним рядом, есть не что иное, как приставшие к подошвам игрушечные собачьи фекалышки или просто-напросто шишки. Но нет, с обувью всё было в порядке. «Боже мой, – подумал прямо во сне Мишутка, – вдруг это смерть моя хочет вступить со мной в диалог?» Он где-то читал, что смерть всегда находится на расстоянии вытянутой левой руки от любого из нас.
Медвежонок тревожно пошарил в воздухе левой лапкой. Вроде всё было тихо. Во всяком случае, лапка его не встретила никакого сопротивления. «Наверное, этого-то и следует опасаться!» – тут же подумал Мишутка, но шаг не ускорил, чтобы его смерть не подумала, в свою очередь, что он трус.
И вдруг, казалось бы, ни с того ни с сего, как это часто бывает во сне, он понял, что рядом с ним идёт Тяпа, и что на самом-то деле она шла рядом с самого начала – только он почему-то не замечал её. Обезьянка, казалось, тоже только что поняла, что идёт рядом с Мишуткой. До последнего момента ей тоже казалось, что она идёт по лесопарку одна, и последнюю пару минут она тоже искала кого-то, кого ощущала, но не видела рядом.