Гений безответной любви
Шрифт:
— Люся, моя золотая, ты пришла в этот мир скорби со своей улыбкой, ты презираешь меня, я ем лук и чеснок, пью вино, не молюсь, на столе сейчас передо мной — коньяк и закуска, а ты — воплощенное божество, аватар, я поклоняюсь тебе. Не уходи, пожалуйста, в Тибет, пока мы сами тебя об этом не попросим.
Но это был доктор Гусев.
— Что, жопа, еще не подохла? — спросил он угрюмо. — А я тут пишу твою историю болезни и капнул чернилами на брюки. Не знаешь, что делать?
Главное, мои близкие с большим сочувствием и любознательностью отнеслись к его прогрессивной методике. Левик тоже проснулся
— В тебе, Люся, слишком уж много различных опасений. Вот он из тебя их и вытряхивает.
Мой мальчик, когда я ему пожаловалась, что на сеансе по шокотерапии я чуть богу душу не отдала, заметил:
— Такое складывается впечатление, что все мы живем только для того, чтобы не отдать богу душу.
А я смотрю себе в глаза и вижу — во мне океаны плещутся. Я чувствую, во мне что-то ворочается — огромное, как слон. Тогда я прямо с утра пошла и купила себе новые турецкие ботинки на толстой подошве. И довольно чудовищную коричневую шляпу. Всю дорогу в поликлинику я старалась выработать абсолютно несвойственную мне раскованную и вольнолюбивую походку.
Я убеждала себя, что в приеме сеансов по шокотерапии должна быть доля здорового еврейского скепсиса. В общем, когда я вошла в кабинет, целых, может быть, пять минут, или три минуты, или одну, после столь изнурительной подготовки, мне удалось сохранять невозмутимость.
На этот раз над Анатолием Георгиевичем помимо его дипломов об окончании психфака МГУ, свидетельства об участии в Первой российской конференции по энергообмену и удостоверения участника Международного конгресса по пупочной чакре в Париже — на красном ковре висело какое-то приспособление для отрубания головы.
Я сразу спросила:
— Что это у вас?
А он ответил:
— Это мне привезли из Закарпатья. Секир башка называется.
Он сидел — такой лысый, усатый, молодой, в общем, он интересный был парень, ел постоянно пирожные «корзиночки», запивал «пепси-колой» и говорил:
— Ты, Люся, в ловушке тоски, ты бьешься в ее тенетах, и где тебя ни тронь, везде свежие раны. А все потому, что ты имеешь насчет себя определенные идеи. К примеру, ты думаешь, ты светская львица и рафинированная интеллигентка. А я тебе, знаешь, что скажу? У моего знакомого Хабибуллина — жена Лариса Хабибуллина, у нее нормальная голова, нормальная грудь — третьего-четвертого размера и невероятных размеров жопа. Если сложить жопы всех моих пациенток плюс жопы ваших мам, ее жопа все равно будет больше. Она сама говорит: «У меня самая большая жопа в Ростове-на-Дону!» Причем Хабибуллин — крошечный, щуплый, я ему говорю: «Сережа! Как же так?» А он: «Хер ее знает, женился на нормальной, а она как пошла расти! Что делать — не знаю. Может, отрезать?»
Этой историей доктор Гусев вонзил мне нож в сердце. И два раза повернул.
— Зачем вы издеваетесь над ней? — я крикнула. — Какого дьявола?! Она сама переживает, что у нее такая большая жопа!..
И выбежала от него, и побежала по Крымскому мосту.
— Господи! — я бормотала, задыхаясь. — Ты-то любишь меня? Я уж не требую от тебя верности мне! Знаю, что я у тебя не единственная. Но только не бросай меня, Господи! Не покидай. Не забывай обо мне, умоляю тебя, не оставляй меня одну среди камней.
На реке ледоход, вдоль берегов плыли льдины в окурках и апельсиновых корках, медленно-медленно, но очень быстро. А на левом берегу во мгле вечерней полыхали шкафы. Шкафы мне всегда почему-то жаль. К тому же было не видно, кто их туда приносил и бросал в огонь, как будто они подвергали себя самосожжению.
Мимо меня по мосту проходила влюбленная пара. Юноша что-то рассказывал, я только услышала, он говорил своей любимой девушке:
— Кишки они выедают сразу.
«А тело — потом?» — я подумала и неожиданно пересекла границу ума.
Мое сознание величественно поплыло по всей дуге моей жизни в смерть, где светился один фиолетовый свет, который мне раньше казался голубым, художники называют его «фрост», там не было никого и ничего, но слышался гул, с которым горели на берегу Москвы-реки старые шкафы. Потом я вернулась по этой дуге назад, как Билли Пилигрим, пока не дошла до утробы жизни, где был алый свет и плеск. И вновь очутилась на Крымском мосту. Я полностью потеряла понятие о времени и помню только, что шла ночью, и шла долго, потому что улицы были очень красивы в лунном свете.
Когда я вернулась домой, позвонила моя мама Вася.
— Где ты гноишь Маяковского и Горького? — спросила она очень строго. — Обозначь их местоположение, где они гноятся, я их заберу.
Через полчаса Вася позвонила и всех нас — Левика, мальчика и меня, если мы ее любим, попросила посмотреть «Чапаева».
Я посмотрела «Чапаева», напилась и дебоширила всю ночь. Левик, как мог, пытался меня урезонить.
— Что ты плачешь, человечек? — он спрашивал. —
Еще последняя песчинка не упала, а ты плачешь.
Утром я отправилась к доктору Гусеву. Он молча смотрел на меня, дым шел у него из ушей и из глаз, а я стояла и плавилась под этим взглядом, вообще уже не понимая, как я должна на все это реагировать.
— Что, жопа, не выдерживаешь спокойного взгляда? — спросил Анатолий Георгиевич с паучьей свирепостью. — Простого, никакого, без обожания? — И в голосе его зазвучал титан. — А как ты испугаешься того божественного взора, который смотрит на всего тебя — до дна — до того самого момента, когда ты был амебой. Это невозможно выдержать. Вся твоя дурь, незначительность, все твои мели и прибам-басы — все освещается, высвечивается, и первое, что тебе захочется, — убежать! Что ж, — говорит он, — убирайся, не мозоль мне глаза.
А я стою перед ним — с отчаянием и той же необъяснимой улыбкой на губах. Ноги у меня как ватные. Земля разверзлась подо мной.
Тогда он взял и просто-напросто спустил меня с лестницы.
Сердце горит, мне нужно успокоиться, я села на лавочку во дворе, вздохнула и вдруг почувствовала: тот, кто вздохнул, не я — что-то дышало мной, вся Я была только одним дыханием, свободным ото всего. Ничто не принадлежало этому дыханию и никто, ни возраста у него не было, ни пола, там не было ни доброты, ни ума, ни страха, ни привязанности, ни надежды, ни дома, ни тела, ни почвы под ногами… Дыхание всех-всех людей и всех зверей, всех жаб, и кузнечиков, и голубей, всех рыб и растений, рек, гор и озер, весь мир, вся Вселенная дышали мной. Кого во мне не было? Все во мне были.