Гений
Шрифт:
Интерлюдия: 1962
Берта лежит в палате на верхнем этаже больницы в Восточном Манхэттене. Комната полна цветов и открыток с пожеланиями выздоравливать поскорее. Берте мешает свет, и сестры опустили жалюзи. Одежда пропиталась запахом умирающих без солнца цветов. И все-таки Берта не разрешает унести вазы. Она не может встать, почти не может пошевелиться, в носу у нее трубочки с кислородом, и цветы ей сейчас дороже, чем утешения посетителей. Гости приходят и уходят, а она застряла в больнице надолго. И пусть тут воняет, как на помойке, это ее дело, ей тут лежать. Да и кто они такие, чтобы прислушиваться к их мнению? Это не ее друзья. Не директора комитетов и попечительских советов, которые и прислали ей эти цветы. Нет, им тут делать нечего. Берта не хочет, чтобы ее видели такой. Она и в больницу-то ехать не собиралась. Хотела остаться в доме на Пятой авеню. Но Дэвид настоял. Он убеждал ее, что дома она умрет, что ей нужен уход, нужно лечение. Зачем? Льюис умер дома. Дэвид твердил, что так она проживет дольше. Надо цепляться за жизнь, бороться, пока есть силы.
Берта не уверена, что ей это так уж нужно.
Хоть в больнице, хоть дома – все равно она умирает. Ее тело представляется ей городом, а тромбы – мелкими обывателями, обустраивающимися в ее легких, печени, животе, селезенке, в спине. Проснешься с утра, а они уже новый домик выстроили. Врачи пробуют то одно, то другое. Ничего не помогает. Умереть в своей постели, глядя на любимый парк за окном, в окружении людей, к которым она привыкла и которым она доверяет, было бы куда легче. Не на этих же докторов с папками в руках ей любоваться! Не на этих сестер в белых шапочках и со шприцами наперевес! Что ей до их притворного сочувствия? Где же ее сын? Он привез ее сюда. И где он? Берта зовет его.
– Я здесь, матушка.
– Я хочу домой.
Она не видит его лица: он устроился в кресле у окна. Да Берте и не нужно его видеть, она и так знает, что он делает – теребит мочки ушей. Это у него от Льюиса.
– Вам нельзя домой, матушка.
– Можно. И я поеду домой.
Он молчит.
– Дэвид!
– Да, матушка.
– Если родится девочка, не надо называть ее Бертой. Мне это будет неприятно.
– Мальчик, матушка, у нас родится мальчик. Мы назовем его Лоренсом. Я же вам говорил.
– Ничего ты мне не говорил. Что за имя такое – Лоренс?
Он вздыхает:
– Мы это уже обсуждали.
– Когда?
– Много раз. Месяц назад. И позавчера вы меня спрашивали.
– Не спрашивала, неправда.
Он не отвечает.
– А когда дети придут?
– Они уже приходили, матушка.
– Когда?
Он опять молчит.
– Когда приходили? – Берта боится услышать ответ.
– Вчера.
– Неправда!
Она в ужасе сжимает простыни. Как же так, все, что было тридцать лет назад, – лица, события, даже разговоры слово в слово – она помнит прекрасно, а вот что внуки вчера приходили – забыла. Нет, не может быть. Похоже, память у нее теперь стала сродни картинам импрессионистов: чем ближе подходишь, тем меньше видно. Уткнешься носом в полотно – и увидишь только мазки и пятна. И у памяти еще много фокусов в рукаве припрятано. Воспоминания путаются, путаются события, люди, даты. Иногда Берта зовет сына Льюисом. Один раз она слышала, как сын обсуждает с врачом политику президента, и высказала свое мнение по поводу Рузвельта. Они оглянулись на Берту, и Дэвид сказал: «Мы о Кеннеди говорим, матушка». Имя врача ей тоже никак не удается запомнить. Совсем молодой мальчишка, еврей, то ли Вальденберг, то ли Вальденштайн, то ли Стайнбергвальд, то ли Бергсвальдштайн. Бритый череп, сумрачное выражение лица. Берта ему не доверяет. Она попросила Дэвида позвать доктора Фетчетта, и оказалось, бедняга умер еще в пятьдесят седьмом. Глупости какие, он же приходит к ней в палату. Каждый день приходит, температуру меряет, стоит у кровати, утешает Берту: «Дорогая моя, вы так бледны! Не желаете ли стаканчик виски?» У нее как будто обострилось зрение, до болезни она бы его лица так ясно не видела. Голубые прожилки на лбу, черные точки на огромном носу, влажно поблескивающие ноздри. Как у коровы. Да уж, красавцем его никак не назовешь. Берта смотрит на увядающие цветы и силится вспомнить, кто же их прислал. Снова и снова спрашивает Дэвида, почему ей нельзя вернуться домой.
Хуже всего не то, что разум ей изменяет, а то, что она отдает себе в этом отчет. Старость представлялась Берте счастливым временем, потому что слабоумия своего человек не ощущает. Он все путает, но не знает об этом. Но Берта же видит, как с ней разговаривают. Тихий, успокаивающий голос. С такой интонацией обращаются к детям и животным. Ее уговаривают поесть. И подписать документы, перекладывающие ответственность за все решения на Дэвида. Кудахчут над ней и квохчут, и ей приходится выгонять их вон. Они ведь не о ней заботятся. Нет, Берта решительно отказывается иметь с ними дело, во всяком случае, до тех пор, пока они не оставят этот снисходительный тон. И все же нотариусы возвращаются. Суют ей под нос ручки, бумагу, доверенности, завещания, закладные, договоры. Она всех отправляет к Дэвиду, а они все равно приходят. Хитрые, паразиты. Ждут, пока он уедет, и просачиваются в палату. Ту т у кого хочешь терпение лопнет.
Берта никогда не давала волю гневу, она привыкла контролировать свои чувства. Ей нужно было стать Мюллер, и остаться ею, и обеспечить продолжение рода. Поддайся она эмоциям, и ничего бы у нее не вышло. Берта, конечно, больна, но ведь не мертва еще. И пока она дышит, она будет верить в то, что выход есть всегда. Любые обстоятельства, даже самые ужасные, можно обернуть себе на пользу, если постараться. Заставить ружье выстрелить в того, кто его держит. Память объявила забастовку, ну и пусть. Пусть Берта не может вспомнить, какой сегодня день недели, зато детство встает перед ее глазами с удивительной четкостью. Берта с удовольствием открывает альбом и перелистывает воображаемые страницы.
Вот она гуляет в лесу. Вот ест восхитительно кислый вишневый пирог. Вот молодой и счастливый отец. Вот мама нежно склоняется над ней. Вот она купается в небольшой деревянной ванне и встает ногами на мокрый чурбачок. Вот ее солдатик – если дернуть за веревочку, он смешно машет руками. Вот крутится на полу волчок, от его огоньков на мебель ложатся яркие сполохи. Экономка дает ей иголку с ниткой – правда, потом родители запретили женщине забивать девочке голову глупостями, и Берта умеет шить только самым простым стежком. Вот родители говорят ей, что их семья переезжает в Америку, и она в слезах бежит к Элизабет, своей лучшей подруге. Подруги дома нет, и Берта остается наедине со своим горем. Она возвращается домой и плачет, уткнувшись в мамины колени. Мама обещает ей, что они никогда не расстанутся, что она всегда будет заботиться о Берте. В Америку ехать долго, но зато ты увидишь столько всего интересного! Все девочки будут тебе завидовать. Берта безутешна.
Вот они в Гамбурге, в порту, и огромный корабль гудит так громко, что Берта чуть из ботинок не выпрыгивает. Официанты в длинных черных сюртуках называют ее «мадемуазель». Вот она ест устриц в огромном ресторане на второй палубе, устрицы на вкус резиновые и маслянистые. Берту совсем не укачивало, а маме было нехорошо. Вот они загорают на собственной небольшой веранде. Мама читает ей сказки и за каждого персонажа говорит разными голосами. Она читает про благородных принцев и прекрасных и нежных принцесс, а еще про злых ведьм со скрипучими, точно якорная цепь, голосами. Все герои такие, какими Берта их себе и представляла. Вот корабль плывет к закату, а Берта думает о доме и пишет Элизабет письмо. Берта собирается бросить его в почтовый ящик, как только они доплывут до Америки, но забывает, потому что на горизонте вдруг вырастает огромная зеленая дама.
Вот Берта впервые гуляет в Центральном парке. Вот ее дразнят одноклассницы. Вот репетитор учит ее правильно выговаривать слова. «Карл у Клары украл кораллы». Зачем он их украл? Та к она этого никогда и не узнала.
Вот она стоит в примерочной в «Блумингсдейл», и портной колет ее булавками. Берте это ужасно не нравится, но потом приносят платье. Все восхищаются ею, но ей не нужно их одобрение, она и так знает, что прекрасна. Окутанная облаком зеленого шелка, она затмила даже Леди Свободу. Берта вертится перед трюмо в маминой комнате и решает, что будет ужасно неблагодарно с ее стороны, если она не сумеет как следует воспользоваться этим даром небес. Она просто обязана стать знатной дамой.