Генри и Джун

Нин Анаис

Ад визита Генри не прошел для меня даром. Два дня были такими запутанными и сложными. Не успела я начать вести себя, как Джун, женщина, «способная на обожание и преданность, с удивительным равнодушием добивающаяся того, чего хочет», как Генри впал в сентиментальность.

Когда Хьюго ушел на работу, Генри сказал:

— Он такой ранимый. Такого человека нельзя обижать.

Это вызвало во мне настоящую бурю эмоций. Я встала из-за стола и ушла в свою комнату. Он пришел следом и обрадовался тому, что я плачу: он решил, что это свидетельствует о моей способности к сочувствию. Но в ответ я стала напряженной, язвительной.

Когда вечером вернулся Хьюго,

Генри очень внимательно слушал его рассказ, говорил с ним на его языке — мрачно и нудно. Мы втроем сидели в саду.

Разговор шел нервно, рвано, пока Генри не завел речь о психологии. (Несколько раз за этот день, возможно, из-за ревности к Джун, я провоцировала в Генри ревность к Алленди.) Все, что я прочитала за предыдущие годы, все, что узнала из разговоров с Алленди, мои собственные размышления полились из меня удивительно энергично и ясно.

Генри внезапно перебил меня:

— Я не верю в идеи Алленди, Анаис, да и твои идеи вызывают у меня сомнения. Я и видел-то его один раз в жизни. Он чувственный мужчина, грубоватый, какой-то сонный, в глазах иногда проблескивает фанатизм. Ты же все так ясно и красиво изложила, что теперь мне все кажется простым и понятным. У тебя такой гибкий ум! Но я не слишком доверяю твоему интеллекту: ты восхитительно все объясняешь, все расставляешь по местам. Но где ты оказываешься? Не на чистой поверхности своих идей, а в темных глубинах, поэтому это только кажется, что ты поделилась всеми своими мыслями, что выговорила все, что у тебя есть. В тебе живет множество личностей — ты бездонна, неизмерима. Твоя понятность обманчива. Твой образ мыслей меня больше всего смущает, беспокоит, вызывает страшные сомнения.

Вот так Генри нападал на меня, со странным раздражением, неистово. Хьюго спокойно сказал:

— Тебе кажется, что ты понял ее, и вдруг она сама отказывается от своих идей и смеется над тобой.

— Точно, — подтвердил Генри.

Я засмеялась, поняв, что, по большому счету, критика Генри должна мне льстить. Я радовалась, что мне удалось раздражить и озадачить Генри, но тут же мне стало неприятно от мысли, что он вдруг может оказаться сильнее. Да, война неизбежна. Они с Хьюго продолжали беседовать, а я пыталась собраться с силами. Все случилось слишком неожиданно. Преклонение Генри перед Хьюго тоже ставило меня в тупик, особенно после того, что он сказал.

Я помню, что мне в голову пришла парадоксальная мысль: против гибкости моего ума объединились два туго соображающих человека — зануда-немец и бесцветный шотландец. Что ж, я стану еще более ловкой и изворотливой. Генри отождествляет себя с Хьюго, моим мужем, как я отождествляю себя с Джун. О, она с огромным удовольствием занялась бы «разоблачением» этих двоих.

Какая ночь! Как можно спать, когда в крови кипят неизлитый яд, невыплаканные слезы, нерастраченный гнев? Будь выше меня, Генри, жалей Хьюго, потому что я собираюсь обманывать его еще сотни раз. Я лгу самому прекрасному мужчине на земле. Идеал верности — всего лишь шутка. Вспомни, чему я тебя сегодня научила: психология занимается тем, что выстраивает новый базис твоей жизни, но основываясь не на размышлениях, а на искренности человека перед самим собой. А ты, дорогой, хочешь только бить, бить, бить… Я нанесу тебе ответный удар.

Я уснула, переполненная ненавистью и любовью к Генри. Хьюго разбудил меня ласками, он хотел заняться со мной любовью. В полусне я неосознанно оттолкнула его от себя, найдя потом оправдание своему поступку.

Наутро я проснулась с тяжелой головой. Генри сидел в саду. Он хотел со мной

поговорить. Его мучило беспокойство из-за вчерашнего вечера. Я молча слушала. Он сказал, что совершил обычную для себя ошибку. Он не хотел ни говорить, ни поступать так. «Не хотел?» — переспросила я. Он был слишком напряжен из-за постоянной необходимости скрывать свою любовь ко мне. Ему вовсе не так сильно понравился Хьюго. Все дело в том, что мой монолог настолько его впечатлил, что он захотел обнять меня. Он впервые увидел, как я углубилась в какую-то тему. Он боролся с чувством восхищения мною, завидовал Алленди и — увы! — как всегда, испытывал извращенную ненависть к человеку, который поведал ему что-то новое. В данном случае таким человеком оказалась я — ведь именно я открыла перед ним новый мир.

Мне пришло в голову, что Генри играет одну комедию за другой, а теперь по какой-то причине решил поиграть со мной. Я сказала ему об этом. Он очень спокойно ответил:

— Господи помилуй, Анаис. Я никогда не лгал тебе. Но ничего не могу поделать, если ты мне не веришь.

Объяснение прозвучало неубедительно. К чему лицемерить? Я старалась, чтобы Хьюго ничего не замечал. Инцидент, скорее всего, произошел из-за того, что Генри любит трудности и, проведя со мной неделю, полную гармонии, доверия и понимания, захотел разногласий.

— Нет, Анаис, я не хочу воевать с тобой. Но я потерял уверенность в себе. Ты сказала, что Алленди…

О, Алленди! Значит, я ранила Генри, задела его за живое. Ревность внесла в его жизнь свежую струю. Я сказала:

— Ты наслаждаешься собственной ревностью! К чему эти вопросы?

И тут он произнес слова, которые меня по-настоящему задели:

— Чего хочет каждый мужчина (чего хочет каждый мужчина!) — это знать наверняка, что женщина любит его так сильно, что ни один другой мужчина ее не интересует. Но я знаю, что это невозможно: в любой радости живет трагедия.

Будем ли мы искренни друг с другом? Сумеем ли?

— Послушай, — говорю я, чувствуя странную неловкость, — все, чего может хотеть мужчина, я отдала тебе, а ты даже не заметил.

— Это прекрасно, — ответил он очень нежно и слегка удивленно.

Наша первая дуэль подошла к концу.

Во всем этом есть некоторое безумие, хотя и проявляется оно скорее в объяснениях Генри, а не в поступках. Была ли это сцена ревности или первое проявление неуверенности Генри в сфере человеческих отношений, его непредсказуемости? Впервые я столкнулась с человеком, чья личность оказалась сложнее моей. Возможно, мы стали интереснее друг другу ценой доверия. Генри я нужна в качестве своеобразного камертона, готового откликнуться на весь набор производимых им звуков. Сама же я, признаюсь, утратила веру. Вместо того чтобы слепо, как раньше, распахнуть Генри душу, я напрягаю ум и в общении с ним применяю всю свою хитрость.

Чуть позже Генри со слезами на глазах рассказывает мне, что его отец голодает. Я сижу неподвижно, не чувствуя никакой жалости. Я бы отдала полжизни, чтобы узнать, послал Генри отцу — в ущерб собственной сытости — хоть часть тех денег, которые я давала ему, или нет. Все, что я хочу знать, — способен ли Генри солгать мне? До сегодняшнего дня у меня получалось одновременно любить Генри и обманывать его. Но ложь не проникала в мою душу, не становилась частью моего существа. Моя ложь — как одежда. Когда я любила Генри так, как в те незабываемые четыре дня, тело мое было обнажено, но и душа сбросила все покровы. Я забыла о всякой лжи. Ложь порождает безумие. Ступив на порог пещеры обмана, я провалилась в темноту.