Гены-убийцы
Шрифт:
Если молодой Джимми хочет быть полицейским, то быть ему, черт возьми, лучшим полицейским-законником за все времена!
Конечно, по дороге домой сын услыхал еще кое-что. «Знаешь, Джимми, это все равно, что готовить сына на священника, послать его в лучшую римскую семинарию, а он потом возвращается домой и идет работать в обувную лавку. Не то, чтобы у торговли обувью не было своих достоинств; только зачем трудиться, получать серьезное образование, раз собираешься стать каким-то государственным служащим, как отец?»
«Папа, —
Отец уснул. Джим Галлахан затащил его в дом, уже больного раком, который со временем убьет его; уже тогда отец был легче, чем прежде; только тогда никто ничего не знал о будущем.
Прошел год, и отец узнал, что за штука ФБР, потому что теперь не отказывался слушать. С немалой гордостью он втолковывал любому, кого ему удавалось припереть к стенке, что его сын работает в Федеральном бюро расследований, самом лучшем в целом мире. «Для того, чтобы туда попасть, надо быть или юристом, или бухгалтером».
Потом он угодил в больницу на операцию желудка. Хирурги нашли опухоли и снова его зашили. Минуло три месяца — и он угас. Отпевали его в той же церкви, где венчали, где крестился и проходил конфирмацию Джим, куца он столько раз заходил, чтобы просить у Бога защиты и благословения.
На поминках в доме, которому предстояло перейти к сестре Мэри Эллен, обладательнице самой многочисленной семьи, один из отцовских друзей сказал: «Больше всего он гордился тобой, Джим. Только и говорил, что о тебе и о ФБР. У него получалось, что там сидят одни ангелы небесные».
Эта реплика вызвала у Джима Галлахана слезы. Он не стал ничего объяснять, а просто извинился, убежал в родительскую спальню, бросился на кровать, на которую они уже никогда не лягут, ту самую кровать, на которой был зачат, зарылся головой в одеяло и разревелся со смесью боли и радости, единственное название которой — гордость.
Но то было много лет тому назад.
Тогда работой в Бюро гордились. Как давно это было! Тогда жизнь и самые злые ее тяготы принимались легко... А теперь просто показаться с утра в бостонском отделении было второй за день тягчайшей обязанностью.
Первой было заставить себя встать поутру. Галлахан заказал двойной виски. К черту пиво! Он взглянул на часы. Как опаздывает эта репортерша из «Таймс»! Бармен подал ему стакан, и Галлахан уже поднял его, когда на его руку легла чужая рука. Это была Пам Весткотт, похудевшая после их последней встречи фунтов на двадцать. Подкралась она к нему не иначе, как тайком, потому что обычно Пам Весткотт оповещала о своем приближении весь квартал, топая здоровенными, как телеграфные столбы, ножищами.
— Привет, Пам, — сказал Галлахан. — Ты похудела и помолодела сразу на двадцать лет. Отлично выглядишь!
— Морщины вокруг глаз диетой не вытравишь, Джим.
— Сухой мартини со льдом, — распорядился Галлахан, имея в виду газетчицу.
Пам Весткотт предпочитала всему остальному мартини и картофельные чипсы. Обед без четырех порций выпивки был для нее не обед. Галлахан слышал от многих, что Пат Весткотт — алкоголичка, но так много ест, что избыточный вес прикончит ее скорее, чем спиртное уничтожит ее печень. В сорок лет она выглядела на все пятьдесят. Однако сегодня вечером ей можно было дать не больше тридцати. Двигалась она с нарочитой медлительностью, явно обретя уверенность в себе. Вокруг глаз у нее не было ни одной морщинки.
— Мне ничего не надо, Джим, благодарю.
— Бери мартини, — сказал Галлахан. — Как насчет пары пакетиков картофельных чипсов?
— Нет, спасибо.
— Ну, ты и впрямь на диете!
— Типа того. Высокобелковой.
— О'кей, тогда как насчет гамбургера?
Пам Весткотт поманила бармена.
— Четыре штуки. Непрожаренные. И побольше соку.
— Леди имеет в ввиду кровь?
— Да, и побольше.
Галлахан снова поднял стакан. Однако ее хватка стала еще сильнее.
— Брось, — сказала она. — Не пей.
— Ты что, завязала, Пам?
— Я теперь вообще другой человек. Не пей.
— А мне хочется! Мне это просто необходимо. Хочу — и выпью, — уперся Галлахан.
— Ну и дурак.
— Слушай, тебе нужна обещанная история? Да или нет?
— Да, но не только.
— О'кей, — сказал Галлахан. — Вот мои условия: я тебе все выкладываю. А ты отдаешь историю какому-нибудь коллеге, чтобы после опубликования у меня не было неприятностей: с этим-то репортером я не говорил! Только на таких условиях.
— А у меня для тебя есть кое-что получше, Джимми.
— Только если это не противоречит моему намерению выпить.
— Как раз противоречит, — сказала Пам Весткотт.
— Ты что, баптисткой заделалась?
— Галлахан, ты знаешь, что я хороший репортер. Забудь о моей смазливой внешности.
Галлахану стоило труда не улыбнуться. Пам Весткотт никак нельзя было назвать смазливой. Во всяком случае, до самого последнего времени.
— Я хочу тебе кое-что показать. Приходи сегодня вечером ко мне домой.
Только освободи организм от спиртного. Я преподнесу тебе кое-что такое, за что ты будешь меня вечно благодарить.
— Пам, я женат.
— Боже! Брось, Джим.
— У меня депрессия. Мне нужно выпить, Пам.
— Повремени четыре часа.
— Я устал, Пам. У меня нет четырех часов.
— Сколько ты уже успел выпить?
— Две порции виски. И одну пива.
— Ладно, два с половиной часа. И ты получишь величайшее дело за всю жизнь. Ты уйдешь на пенсию с такими льготами, каких никогда не заработаешь, вручая повестки.