Географ глобус пропил

Иванов Алексей Викторович

– А мы видели, как вы с ней гуляли.

– Видели – так помалкивайте. Лучше вон про Градусова говорите…

Отцы понимающе заржали.

– Градусов пообещал вашего кота повесить за то, что вы ему двойку за первую четверть вывели.

– Пятерки, бывает, я ставлю зря, а двойки – нет. Пусть учит географию, дурак. Я, конечно, понимаю, что никому из вас эта география никуда не упирается, да и устаревает моментально… Однако надо. А Градусова я и сам повешу за… Ну, узнает, когда повешу.

– Он, Виктор Сергеевич, про вас песню сочинил. Ругательную.

– Ну-ка, отцы, давайте, наяривайте.

Чебыкин перетащил гитару со спины на живот, заиграл и запел на мотив старого шлягера «Миллион роз»:

Жил-был

Географ один, Карту имел и глобус. Но он детей не любил, Тех, что не метили в вуз. Он их чуханил всегда, Ставил им двойки за все, Был потому что глиста, Старый, вонючий козел…

Служкин хохотал так, что чуть не упал с лестницы.

– А вы, говорят, Виктор Сергеевич, тоже песни сочиняете?

– Кто говорит?

– Машка Большакова из «А» класса, – сознался Овечкин.

– Спойте нам песню, – жалобно попросил Тютин.

– За мах, – согласился Служкин. – Я пьяный, мне по фиг.

Он взял у Чебыкина гитару, забренчал без складу и ладу и надрывно завопил на весь подъезд:

Когда к нам в Россию поляки пришли, Крестьяне, конечно, спужались. Нашелся предатель всей Русской земли, Ивашкой Сусаниным звали. За литр самогону продался врагу И тут же нажрался халявы. Решил провести иноземцев в Москву И лесом повел глухоманным. Идут супостаты, не видно ни зги, И жрать захотелось до боли. И видят: Сусанин им пудрит мозги, Дорогу забыл алкоголик. От литра Сусанин совсем окосел. Поляки совсем осерчали, Схватились за сабли и с криком «Пся крев!» На части его порубали. Но выйти из леса уже не могли, Обратно дорога забыта. И, прокляв предателя Русской земли, Откинули дружно копыта.

От служкинских воплей в подъезд вышла Надя.

– Ты что, с ума сошел? – спросила она. – Молодые люди, как вам не стыдно пьянствовать с ним? Ладно – он, он ни трезвый, ни пьяный не соображает, что можно, а чего нельзя учителю. Но вы-то должны понимать, что можно, а чего нельзя ученикам!…

– Все-все, Надя, – торопливо поднялся Служкин. – Дома разберемся… – Он пошел вниз, оглянулся и подмигнул: – Спасибо, что поздравили, отцы. А сейчас мне задницу на британский флаг порвут. Пока!

– Нашел с кем дружить! – с невыразимым презрением сказала Надя в прихожей, запирая дверь.

– Бог, когда людей создавал, тоже не выбирал материала, – мрачно отозвался Служкин.

Темная ночь

– Вовка, я с Шурупом домой пошла! – громко объявила Ветка. – Ты оставайся, если хочешь, а меня Витька проводит. Надя, отпустишь его?…

Надя фыркнула.

Шуруп был усталый и сонный, молчал, тяжело вздыхал. На улице Служкин взял его за руку. Тьма была прозрачной от свечения снега.

– Представляешь, Ветка, я недавно одной своей ученице рассказывал историю нашего выпускного романа, – неожиданно признался Служкин. – Приврал, конечно, с три короба… Она затащилась, а мне грустно стало. Давай как-нибудь съездим снова на ту пристань?

– Зачем в такую даль ехать, когда и дома можно?

– Дура ты, – огорчился Служкин.

Они по заснеженным тротуарам тихонько дошли до клуба, и тут Служкин обнаружил, что забыл дома сигареты.

– Блин, Ветка, – пробормотал он. – Можно я до киоска сгоняю?…

– Сгоняй, – согласилась Ветка. – Только не долго. Я жду тебя дома.

Служкин побежал по улице, оставив Ветку с Шурупом, обогнул здание клуба и углубился в парк, который все называли Грачевником. Фонари здесь не светили, и Служкин сбавил ход до шага. В Грачевнике стояла морозная, черная тишина, чуть приподнятая над землей белизною снега. Тучи над соснами размело ветром, и кроны казались голубыми, стеклянными. Дьявольское, инфернальное небо было как вспоротое брюхо, и зеленой электрической болью в нем горели звезды, как оборванные нервы. Служкин свернул с тропы и побрел по мелкой целине, задрав голову. Ноги вынесли его к старым качелям. В ночной ноябрьской жути качели выглядели как пыточный инструмент. Смахнув перчаткой снег с сиденья, Служкин взобрался на него и ухватился руками за длинные штанги, будто за веревки колоколов.

Качели заскрипели, поехав над землей. Служкин приседал, раскачиваясь всем телом и двигая качели. Полы его плаща зашелестели, разворачиваясь. Снег вокруг взвихрился, белым пуделем заметался вслед размахам. Служкин раскачивался все сильнее и сильнее, то взлетая лицом к небу, то всей грудью возносясь над землей, точно твердь его не притягивала, а отталкивала. Небосвод как гигантский искрящийся диск тоже зашатался на оси. Звезды пересыпались из стороны в сторону, оставляя светящиеся царапины. Со свистом и визгом ржавых шарниров Служкин носился в орбите качелей – искра жизни в маятнике вечного мирового времени. Разжав пальцы в верхней точке виража, он спрыгнул с качелей, пронесся над кустами как черная, страшная птица и рухнул в снег.

Кряхтя и охая, он поднялся и поковылял дальше. Опустевшие качели, качаясь по инерции, стонали посреди пустого ночного парка.

Служкин выбрался к автобусной остановке и прилип к киоску.

– Бутылку водки, и откройте сразу, – как пиво, заказал он.

Он сунул в окошко деньги и вытащил бутылку.

– Паленая? – спросил он и приложился к горлышку.

– Настоящая, – соврали из окошка. – Закусить надо?

– После первой не закусываю, – сказал Служкин и пошел прочь.

Возле подъезда Ветки он долго щурил глаза и считал пальцем окна. Свет у Ветки не горел. Ветка не дождалась его и легла спать.

В Веткином подъезде Служкин сел на лестницу и начал пить водку. Постепенно он опростал почти полбутылки. Сидеть ему надоело, он встал и пошел на улицу.

Потом началось что-то странное. Бутылка утерялась, зато откуда-то появились так и не купленные сигареты. Какая-то мелкая шпана за сигарету пыталась перетащить Служкина через какой-то бетонный забор, но так и не смогла. Потом Служкин умывался ледяной водой на ключике, чтобы привести себя в чувство. Потом у бани пил какой-то портвейн с каким-то подозрительным типом. Потом спал на скамейке. Потом на какой-то стройке свалился в котлован и долго блуждал впотьмах в недрах возведенного фундамента, пытаясь найти выход. Выбрался оттуда он грязный, как свинья, и почти сразу же рядом с ним остановился милицейский «уазик».

Служкин пришел в себя только в ярко освещенном помещении отделения милиции.

– Ой! – испуганно сказал он. – Где я? В вытрезвителе, что ли?…

– Сидеть! – заорал на него через стойку сержант.

Служкин присмирел, озираясь, и потрогал физиономию – цела ли? Из коридора напротив донесся рев и пьяный мат. Одна из дверей распахнулась, и наружу вывалился мужик в расстегнутой рубахе и трусах. Ему выкручивал руку второй милиционер.

– Хазин, помоги уложить! – закричал он.

– Убью, если пошевелишься! – пообещал сержант Служкину и с дубинкой побежал на помощь коллеге.