Геопанорама русской культуры. Провинция и ее локальные тексты
Шрифт:
Ал. Авкс. давала мне (частные) уроки французского в течение шести лет. За это время мы очень сблизились, почти сроднились – и с ней, и с ее мужем, Александром Абелевичем Нусенбаумом, который заслуживал бы отдельных воспоминаний. По складу своему Ал. Аб. был «книжный» человек, энциклопедист, знаток многих языков, современных и древних, и в высшей степени скромный и «непубличный» [116] . Это была в своем роде удивительная пара – по преданности друг другу (Филемон и Бавкида) и по совершенной противоположности во всем. Его мягкость и благожелательное терпение контрастировали с бурностью и экспромтностью Ал. Авкс. Но систему обучения они разрабатывали вместе, прилагая усилия к тому, чтобы уроки были не только полезными, но и увлекательными. На примере их дуэта легко было бы объяснить, что такое дополнительное распределение.
116
Он работал в Академии педагогических наук, занимался системами образования в разных странах, и единственно, что ему удалось, это выпустить маленькую книжечку о народном
Поженились они незадолго до нашего знакомства, у каждого были пережиты большие несчастья, но они нашли друг друга, прилепились друг к другу и прожили вместе счастливые четверть века. Когда Ал. Аб. умер, было страшно, как переживет это Ал. Авкс. Она пережила благодаря своему открытому к друзьям сердцу, благодаря своей «жизненной материи» и духовным и душевным запасам. О том, что для нее значил Ал. Аб. и о расставании с ним свидетельствуют два отрывка из воспоминаний, проза и стихи:
«Жизнь каждого человека интересна по-своему. У меня после большого горя (смерть сына, потом первого мужа, потом отца, матери и моего племянника) наступили светлые минуты с Александром Абелевичем. Все было радужно…» – и все кончилось. Осталось стихотворение:
Александру Абелевичу
Сашенька! Без тебя я скорблю,Я тебя очень нежно люблю!Ты сегодня пошел бы со мной,Но к несчастью, сейчас ты не мой.Да и я не твоя, а земная.Я живу средь людей здесь, болтая,А душа, без тебя погибая,Ждет с тобой поскорее свиданья.17/VI-1971
Ал. Авкс. рассказывала мне много о своей жизни. Рассказывала отрывками и бросками («У меня – мои воспоминания – отрывками»). За год до смерти она передала мне тетрадь, в которую вошли, кроме ее собственных воспоминаний и стихов, переписанные, понравившиеся ей стихи и рассказы, пересказы радиопередач и статей из научно-популярных журналов и т. п. [117] Это общая тетрадь (фабрики «Восход») в клеточку, в зеленой клеенчатой обложке с надписью Тане. На обороте обложки наклеены две ее «паспортные фотографии»: в молодости и в старости. Четким изящным почерком без помарок заполнены 170 страниц. В конце подробное оглавление на трех страницах.
117
Самый неожиданный набор: Майков, Плещеев, Татьяничева, Бунин, Асадов, Пришвин, Паустовский, Владимир Соколов, неизвестные поэтессы из Ялты, старинные романсы и одесские песни (вроде Шаланды полные кефали…), и т. д.
Основная часть «Воспоминаний» Ал. Авкс. посвящена ее детству в Одессе [118] . Содержание в соответствии с темпераментом и неукротимо-своенравным характером автора: что хочу, то и пишу. В результате биографические сведения оказались очень неполными: ни имени деда, ни дат, ни картин. Отца звали Авксентий Владимирович, он был польского происхождения, но осталось неизвестным, почему он оказался в Одессе, кто был по профессии. Старший брат Ал. Авкс. Владимир Авксентьевич эмигрировал очень рано, жил в Калифорнии с женой-француженкой, преподавал в университете (каком, что?), и по их саду летали колибри – это уже из устных рассказов. Сейчас фактография, к сожалению, уже невосстановима. И, тем не менее, даже при этой, мягко говоря, недостаточной, документальности ценность «Воспоминаний» кажется мне неоспоримой. Это – свидетельство об Одессе изнутри, когда более или менее известные и даже общие вещи оживают, наполняясь звуком и цветом.
118
Наверное, многое в них было бы близко другой приморской девчонке, родившейся и прожившей первый год своей жизни на том же Большом Фонтане – Анне Ахматовой. И нельзя теперь не назвать прекрасные и ценные воспоминания еще одной одесситки, уже многие годы живущей в Голландии и преподававшей русский язык и литературу в Амстердамском университете, Татьяны Филипповны Фоогд-Стояновой. Но это уже Одесса 20-х – 30-х годов: Фоогд-Стоянова Т.Ф. «Что пройдет, то будет мило…». (Наброски воспоминаний). Одесса 2002; 2-е изд. расш. и доп. Одесса 2003.
На Пермской конференции о провинции в рамках «гео-этнической панорамы» (2000 г.) был сделан своего рода поворот от противопоставления двух семиотических единиц (метафорической – глухой или пасторальной – провинции и столицы), к полицентризму, к изучению разных локусов, обладающих своим неповторимым лицом и потому значимых и значительных. Конечно, назвать Одессу провинцией невозможно: это Город. Городом, Поли, называют греки Константинополь (как и Roma был urbs, не только для его жителей, но и для мира), и отказ от собственного имени парадоксально подчеркивает его единственность. Ал. Авкс. постоянно называет Одессу наш город. Город-порт, со всеми особенностями этого «амплуа» – от моря, до пестроты и многослойности, встречи народов, культур, социальных слоев.
На Круглом столе во время той же Пермской конференции я несколько раз говорила о том, как место «давит» на человека. Н. М. Каухчишвили так же настойчиво возражала мне, подчеркивая, что главное все-таки человек, и он формирует место [119] . Обе эти мысли примиряются идеей об архетипическом слиянии человека и места, когда человек осознает себя как место или не может разъединить себя и место.
«Воспоминания» Ал. Авкс. подтверждают оба положения: город пропущен через человека, и вполне известное приобретает совершенно другой, глубоко индивидуальный облик, составляясь из взаимных отражений – пространства в человеке и человека в пространстве. Хочу обратить внимание читателя
119
См.: Провинция. Поведенческие сценарии и культурные роли. Круглый стол. Пермские чтения. М., 2000. Passim.
Последнее, о чем необходимо сказать, – язык и стиль «Воспоминаний». При несомненной литературной одаренности, склонности автора к литературному творчеству (занятия в московской литературной студии), стиль может показаться неуклюжим, язык выглядит и неправильным, и странным, а стихотворения – явно принадлежащими наивной поэзии [120] . Это, как будто, объяснимо. К сожалению, я не знаю, какой язык у Ал. Авкс. был первым, на каком языке говорили в семье. Но думала она по-французски и, когда писала, не замечая этого, переводила с французского на русский. Поэтому в ее произведении есть отпечаток французского стиля, именно стиля, а не только французского грамматического строя [121] : четкость, выверенный лаконизм, почти сухость. Все это «не ложится» на матрицу русского языка. Однако если это понять, то шероховатости оборачиваются своеобразием, «индивидуальной художественностью» (и, как это ни покажется странным, иногда проступает добычинский стиль) [122] .
120
Их можно сравнить с посвященным Ал. Авкс. неискусным и безыскусным стихотворением ее отца:
Люблю тебя, моя хохотушка!Люби и ты меня,Моя милая пастушка!Но не больше, чем самое себя.В этом необычном ограничении видится не призыв к себялюбию, а родительская резиньяция. Отношения родителей и детей несимметричны, и родители имеют преимущество в большей любви к детям. Это стихотворение почти дословно откликнулось в строках Бродского, обращенных к памяти родителей, тех, кто любил тебя/ Больше самих себя.
121
Автору явно не хватает артикля (отсюда один Гершкович с многочисленной семьей), зато мешают глагольные виды; плеоназм притяжательных и указательных местоимений тоже из французского, как и конструкции я имею; о синтаксисе нечего и говорить, см. хотя бы злоупотребление страдательным залогом, фразы типа рисунки мальчика, и небрежные и полустертые, заставили дедушку подробнее ознакомиться с ними или после осмотра угля мамой, женой Флёрова и другими хозяйками, этими же лошадьми повезли уголь… на свалку и т. п., да и лексика нередко «переводная».
122
Я, разумеется не имею в виду, что у Добычина была «французская подоснова», но подчеркиваю аналогии стиля (короткие фразы, конструкции типа Мы были рады. Мы плакали, и под.).
Воспоминания А. А. Крыжановской даны не полностью, но порядок фрагментов – авторский, за исключением двух стихотворений, взятых из середины и помещенных одно в начало, другое в заключение.
Мои воспоминания.
Лес
Одесса
Одесса, черноморская Одесса,Синеющее море, светло-голубые небеса…Как далеко тебе до гущи леса,Где раздаются птичьи голоса!Но все же море мне родной ОдессыМне ближе, чем лесные чудеса,Немые рыбы, плавающие с плеском,И их нераздающиеся голоса.Башкирия. Война. Годы эвакуации. Нас привезли в большое село Воскресенск. Оттуда до Уфы близко, и до Ишимбая, и до Стерлитамака. Была осень 1941 года. Было дождливо, холодно. Хозяева села встретили нас угрюмо. Нас расселили по избам. Потом колхозники начали привыкать к нам и стали с нами приветливыми. Мы им помогали вести хозяйство, когда они уходили в колхоз. В частности, наша хозяйка Марина очень привязалась ко мне, и мы вместе ходили в ее свободное время в лес и за верст 10–15 – за черемухой. Наша черемуха не похожа на башкирскую. Та – как небольшая черноватая вишня. Она терпкая, но очень приятная на вкус. Из нее пекли лепешки, предварительно ее сушили, толкли. Мы ели еще жмых (лошадиное кушанье) и были этим довольны. Кроме того, нам, эвакуированным, выдавали хлеб и еще кое-какие продукты, так что мы были не очень голодными.
Маринина изба стояла на берегу речки Тор, которая впадает (после Верхотора) в Белую. Тут же от берега шла первая гора высотою в 20-ти этажный дом, называвшаяся «венец». Она была пологая. Взбираться по ней было нетрудно. Чтобы взобраться и спуститься с нее, нужно было пройти не более У километра. За первым «венцом» шел второй, потом третий (такие же горы, как и первая). А за третьим венцом начинался дремучий, темный, бархатный лес. Чтобы по нему ходить, нужно было брать палку и расчищать путь от паутины, которая сплошной стеной тянулась между деревьями. В этот лес мы ходили специально за малиной «после медведя». Объясню сейчас, почему «после медведя». Дело в том, что медведь любит все сладкое и, в частности, малину. Там она очень высокая, кусты доходят до 1 У метров, примерно. Медведь подходит к малиннику, гнет кусты (ягоды обыкновенно больше находятся сверху) и начинает их сгребать лапами. Он меньше съест, а больше испортит кустов. После него свежие ягоды видны повсюду, и наклоненные ветки удобны для того, чтобы эту малину срывать. Она «отобрана» медведем. Она – самая отборная, лучшая в лесу.