Георгий Победоносец
Шрифт:
Впрочем, не забывая временами вставлять в разговор подобные философические замечания, Андрей Савельевич сына от сватовства не отговаривал — напротив, желание обзавестись семьёй всячески приветствовал, говоря лишь, что, кормясь плодами трудов своих, они с женой станут подавать будущим отпрыскам благой пример и наущение. Сие означало, что богатого приданого за княжной Милорадовой ждать не приходится и что о тихом счастии в холе и неге, кои подобают любящим молодым супругам, нечего и мечтать.
Княжна, казалось, принимала пылкие взоры молодого Зимина благосклонно, хотя прямого разговора про то промеж них не было, упаси бог от такого бесстыдства.
Словом, ежели не брать в расчёт зазорное безденежье да отсутствие славы, до коей столь охоча молодёжь, жизнь складывалась как будто недурно, суля впереди если не почёт и златые горы, то, по крайности, добрую да пригожую жену и достойное продолжение рода.
Всё переменилось в одночасье, когда в Москву из своего неудачного посольства возвратился Иван Долгопятый. Где да как сей толстомясый отпрыск знатного боярского рода углядел княжну, Никита мог только гадать, да и то без толку. В гости к старому князю Долгопятых калачом не заманишь — нет у Милорадовых былой силы, а коль силы да богатства нет, Феофану Иоанновичу с сыном его Иваном такие знакомцы без надобности. Однако ж княжну Марью Иван Феофанов сын Долгопятый приметил и стал к князю домой похаживать.
По Никитиному разумению, Иванов отец, боярин Феофан Иоаннович, про то прознав, непременно сыночку своему все бока обломал — ему, думному боярину, который ныне в самой силе, такие родственники надобны, как прострел в пояснице. Да, видно, не помогло: упёрся Иван, как в детстве, бывало, упирался — ни тпру ни ну, хоть ты его оглоблей по лбу бей. Истинно, как был дитятей избалованным, так им и остался. Чего ни пожелает, всё ему вынь да положь. Пряник захотел — на тебе пряник, петушка сахарного на палочке — на тебе петушка… А отцу-то что? Ежели такое дело, ежели пошёл отпрыск фамильное упрямство оказывать, можно и поступиться. Пускай его женится, от нас не убудет! Всё ж княжна, а не девка приблудная, да и земли кус — тот самый, что в Долгопятых вотчину клином врезался, — со временем, и притом скоро, навеки долгопятовским станет, ровно испокон веков таковым был. Как говорится, с паршивой овцы хоть шерсти клок…
А там — как Бог даст. Может, ей, зорьке ясной, суждено весь век муку терпеть, с Иваном живя да детей ему рожая. А может и того горше выйти. Натешится толстомясый, ровно дитя с новой игрушкой, да и скажет: надоела, мол, другую хочу. У них, аспидов, это просто: либо в монастырь сошлют, обвинив облыжно, либо и вовсе тихо со свету сживут. Захворала да померла, вот тебе и весь сказ. И кто, скажите на милость, станет после разбираться, почто захворала да отчего померла? То-то, что никто. А кабы и нашёлся смелый, так у Долгопятых концов не сыщешь…
Погружённый в мрачные раздумья, Никита совсем перестал смотреть по сторонам и не вдруг заметил бредущего по дороге в ту же сторону, что и он, человека. Обнаружил он путника, только когда тот посторонился и сошёл на обочину, словно опасаясь, что всаднику недостанет места с ним разминуться. Вид прохожий являл собою такой, что Никита на время забыл и о Долгопятых, и о Степане, и даже о предмете своих воздыханий — княжне Марии Милорадовой.
Ибо путник, повстречавшийся ему на пустынной лесной дороге, из себя был воистину страшен, яко дикий зверь. Когда-то, по всему видать, высокий да плечистый, а ныне костлявый и согбенный, в драных грязных лохмотьях, он стоял и смотрел на молодого Зимина глубоко запавшими, мутными, утонувшими в забитых грязью складках кожи глазами. Сквозь прорехи в ветхом одеянии там и сям проглядывала худая нечистая плоть, длинные, в колтунах, седоватые волосы и борода свисали нечёсаными лохмами, в чёрной щели приоткрытого рта вкривь и вкось торчали гнилые редкие зубы. Страшней же всего прочего Никите показалась засаленная и ветхая кожаная нашлёпка, прикрывавшая то место, где у добрых христиан, да и у некрещёных язычников тож, обыкновенно находится нос. Был он более всего похож на больного, отощавшего после голодной зимовки волка, а то и на злого колдуна из сказки, что живёт в лесной чащобе, знается с нечистой силой и в обмен на свою бессмертную душу получил от врага рода человеческого вечную, хотя и незавидную жизнь.
После колдуна подумалось о вурдалаке, подстерегающем в лесу неосторожного путника, дабы, схватив, прокусить шею и досыта напиться тёплой кровью. От этой последней мысли стало совсем уже жутко, прямо как в детстве после страшных сказок дядьки Захара. Захотелось не то схватиться за саблю, не то, наоборот, пришпорить дремлющего на ходу одра, дабы умчаться прочь от этого лесного чудища о двух ногах. Но тут «вурдалак», признав, по всему видать, в молодом всаднике особу дворянского сословия, торопливо сдёрнул с нечёсаной головы худую шапку и низко, в пояс, поклонился.
Никакой это был не волк в человечьем обличье, не колдун и, уж подавно, не вурдалак, а просто калика перехожий, горемычный человек без кола и двора, жизнью долго битый. И нечего было его пугаться, а надлежало, напротив, по христианскому обычаю явить милость к убогому и одарить чем бог послал — хотя бы добрым словом, ежели краюхи хлеба либо денежки при себе не сыщется.
Порывшись в привешенном к поясу кожаном кошеле, Никита бросил к ногам нищего мелкую монетку.
— Благодарствуй, кормилец, — не поднимая склонённой головы, низким сиплым голосом промолвил бродяга. — Спаси Бог! Век за тебя молиться стану…
— Помолись лучше за рабу Божью Марию, — сказал ему Никита и, ударив коня пятками под бока, с непонятным ему самому облегчением оставил путника позади.
Вскоре вековая чащоба кончилась, дорога выкатилась в поля. На ярком солнышке молодость взяла своё: Никита повеселел и обратился мыслями к предстоящему разговору с отцом, во время которого надеялся наилучшим образом устроить дальнейшую судьбу своего приятеля Стёпки и его будущей молодой жены.
Глава 6
Разглядев верхового, что нагнал его на глухой лесной дороге, Безносый Аким тоже испугался, да так, что едва не лишился чувств. Ему бы, завидев знакомое лицо, бежать опрометью в лес, да ноги будто к месту приросли — только на то их и хватило, чтоб с дороги, из-под конских копыт, на обочину сойти.
Почудилось Акиму, будто догоняет его сам Андрей Зимин, коего он по боярскому повелению убить хотел, да так и не убил. Был верховой, пожалуй, лет на десять, если не на все двадцать, моложе, чем тогда, когда Аким за ним в приволжских степях охотился. А это могло означать только одно: помер Зимин, а померев, всё как есть на небе про Акима разузнал и вернулся, стало быть, с того света, чтоб до конца счёты свести. Долгонько собирался, но на небе, видать, время иначе считают, чем на земле. Да и торопиться, опять же, некуда — впереди-то вечность!