Георгий Победоносец
Шрифт:
Нищий попятился ещё на шаг, опустив протянутую за подаянием руку, и тут Степан наконец его узнал, а узнав, понял, что узнан сам. Содрогнувшись от суеверного ужаса — не мог этот человек выжить, а раз выжил, стало быть, он и впрямь не человек, а демон, — резчик одним прыжком настиг этот гниющий заживо призрак прошлого и крепко ухватил за лохмотья, под которыми виднелась голая и грязная, поросшая редкими седыми волосками грудь. Гнилые лохмотья затрещали, когда нищий попытался вырваться, но Степан держал
— Чур меня, чур! — трясясь от ужаса, забормотал безносый побирушка.
— Что, не ждал? — встряхивая его, как пустой мешок, спросил Степан. — И я, брат, не чаял свидеться. Ништо! Демон ты иль просто худой человек, а ныне я тебя в пекло отправлю, где тебе самое место!
— Смилуйся, отец родной, не погуби! — заскулил Безносый Аким, дыша Степану в лицо гнилостным смрадом. — Воззри на убожество моё, помилосердствуй! Господь тебе жизнь сохранил, помилуй же и ты калику убогого!
— Гляди, как запел! — прорычал Степан.
Впрочем, он уже и сам чувствовал, что не хочет мараться об эту падаль, которая продолжает таскать ноги только по Божьему недосмотру. А может, такая жизнь дарована Безносому Господом не из милости, а в наказание, дабы при жизни искупил хоть часть грехов, коим после его смерти ужаснётся и сам сатана?
— Пощади, милостивец! — ныл Безносый. — Был я лихой человек, ныне ж денно и нощно Господа об отпущении грехов моих великих молю, и за тебя, сокол ясный, молиться стану!
— Надобны мне твои молитвы, пёс, как прострел в пояснице. — Степан с отвращением выпустил Безносого, и тот пал на доски настила, замерев на них грудой вонючего гнилого тряпья. — Живи, червь. Ежели Господь тебя в живых оставил, не мне с ним спорить. А только запомни: ещё хоть раз увижу — раздавлю, как вошь!
— Спаси тебя Бог, кормилец, — гнусавил Безносый, на коленях отползая от Степана.
— Пропади ты пропадом!
Степан плюнул и повернулся к нищему спиной. И тогда Безносый, одним плавным, бесшумным движением поднявшись на ноги, выпростал из-под лохмотьев короткий, длиной с ладонь, и такой же, как ладонь, ширины обоюдоострый нож. Похожее на наконечник копья страшное лезвие кроваво блеснуло в лучах заката и вонзилось резчику под лопатку, войдя по самую рукоять. Безносый выдернул нож, и хлынувшая из раны кровь обагрила лицо и руки убийцы.
Степан обернулся. Лицо у него было изумлённое, но руки, действуя будто сами по себе, вцепились в Безносого мёртвой хваткой: одна, как прежде, сгребла в кулак лохмотья на гуди, другая сомкнулась на худой жилистой глотке, захватив попутно редкую, свалявшуюся бороду.
— Смерти мне чаял, пёс? — прохрипел Безносый и ударил Степана ножом в живот. — Ныне и сам сдохнешь!
От второго удара глаза резчика распахнулись ещё шире, изо рта хлынула кровь, но рука, державшая безносого убийцу за глотку, не ослабела, а, напротив, сжалась ещё сильнее. Аким захрипел, глаза его выпучились, лицо потемнело от прилившей крови, а потом начало приобретать синеватый оттенок. Собрав последние силы, он попытался оттолкнуть от себя Степана. Лохмотья у него на груди затрещали, пальцы Степана сжались, как тиски, и последним, что услышал Безносый Аким, был тихий хруст его раздавленной гортани. Хлипкие деревянные перила с треском переломились, когда резчик ударился о них спиной, и заклятые враги вместе рухнули в воду, подняв фонтан мутных брызг.
Наутро пушечный литец Андрей Чохов, понурив голову, стоял перед деревянной моделью Царь-пушки в сарае, где работали резчики. Подмастерья Степана Лаптева, сбившись в кучку, притихли у него за спиной. Весть о судьбе резчика уже облетела слободу. Кто-то издалека видел драку на мосту; когда туда добежали, было уже поздно: рядом с проломом в перилах на дощатом настиле осталось только несколько пятен крови, короткий широкий нож да оброненная кожаная калита с несколькими мелкими монетами внутри. Там же, в калите, нашли свёрнутую затёртую бумажку с наброском орнамента, который ныне красовался перед глазами Чохова. В полуверсте ниже по течению рыбаки наткнулись на запутавшегося в сетях мёртвого безносого нищеброда; тело резчика так и не отыскали — видать, его унесло течением.
Взгляд пушкаря снова упал на вплетённые в орнамент крохотные, размером едва в половину ногтя, буквицы. Надобно было решать, что теперь с ними делать. Подпускать к тонкой работе подмастерьев покойного Степана не хотелось: мастер боялся, что те напортачат, загубят из-за малости большую, ладно сделанную и зело важную работу. Да и гнев пушкаря на Степаново самовольство теперь, после смерти резчика, улетучился. Буквицы те, ежели приглядеться, и впрямь смотрелись красно, а ежели не приглядываться, так были и вовсе незаметны. И казалось уже, что, если их убрать, орнамент получится каким-то пустоватым.
Чохову подумалось, что резчик, очень может статься, покривил душой, когда сказал, что вплёл те буквицы в узор только для пущей красы. Имя самого Андрея Чохова гордо красовалось на стволе почти что рядом с именем царя. Так неужто знатный резчик, вложивший в создание чудо-пушки немало труда, не заслужил права оставить на память о себе хотя бы такую малость? А может, неспроста случилось так, что он умер, не успев, как обещал, срезать то, что ему, Андрею Чохову, показалось баловством и самовольством?
Приняв решение, мастер махнул рукой, надел шапку и пошёл восвояси.