Георгий Победоносец

Малинин Сергей

— Ты блаженным-то не прикидывайся! Где-где… Да вот!

Палец пушкаря упёрся в россыпь мелких, едва заметных глазу рельефных буквиц, хитро упрятанных в завитках растительного орнамента. Резчик вгляделся, изумлённо поднял брови, а после, будто вспомнив что-то, сказал:

— А! Так то для пущей красы. Ты глянь только, как любо вышло!

— Я те дам «любо»! — понемногу закипая, с угрозой пообещал не любивший самовольства в ответственном деле Чохов. — Нешто мы так договаривались? Нешто ты мне такое малевал? И какая в тех пигалицах краса? Их ведь и с трёх шагов не разглядишь!

— То-то, что не разглядишь, — сказал резчик. —

Чего тогда шуметь?

— Порядок должен быть! — негодовал Чохов. — Слыхал ты аль нет? Порядок! Сей же час самовольство своё убери, чтоб духу его тут не осталось!

Услышав слово «самовольство», резчик понял, что спорить бесполезно: теперь пушкарю хоть кол на голове теши, всё равно будет стоять на своём.

— Сейчас не получится, — угрюмо проворчал он. — Свет уж неверный, того и гляди, напортачу. Завтра, коль не передумаешь, срежу всё наголо, не кричи токмо.

— Не кричи… — сердито передразнил Чохов. — На тебя не кричать, тебя поленом по хребту колотить надобно! Да где такое полено сыскать, чтоб тебя, лешего здоровенного, проняло?

— А вот, — с готовностью предложил резчик, указав на деревянную модель чудо-бомбарды.

Чохов хмыкнул, понемногу остывая.

— Вот разве что, — проворчал он. — Оно б и ничего, да работы жалко. Обломится ведь и эта дубина об твои плечи! А?

— Очень может статься, — с напускной серьёзностью подтвердил резчик.

— Ладно, — вздохнул Чохов. — Сегодня, так и быть, отдыхай, а завтра чуть свет безобразие сие убери! Не подведи меня, Христа ради, Степан, — попросил он. — Уж мочи нет терпеть!

— Не подведу, — со вздохом пообещал резчик.

Часом позже, стоя на деревянном мосту через Яузу и глядя, как в отдалении золотятся в закатных лучах купола и башни Кремля, Степан гадал, как ему теперь быть. Замысел, который поначалу выглядел как обыкновенное озорство, ныне пустил в душе корни, и отказаться от него было тяжко.

Как-то раз, постигая в монастырской библиотеке азы грамоты под началом пожилого библиотекаря и писца брата Павла, он наткнулся на странную книгу, в коей, сколь ни бился, не сумел прочесть ни словечка. Буквицы были все знакомые, а вот складываться в понятные русские слова не желали, хоть ты тресни. Он было решил, что книга писана на каком-то иноземном наречии, а после всё-таки спросил брата Павла, что сие должно означать. Старик с охотой объяснил, что сие не иноземная речь, а тайнопись, придуманная нарочно для того, чтоб тот, кому не надобно, не мог написанного прочесть и секреты писавшего сведать. Тайнопись, говорил брат Павел, есть замок, а каждому замку положен ключ. У кого ключ имеется, тот замок отопрёт и абракадабру сию без труда переведёт в понятные слова.

Тогда он спросил, есть ли тот ключ у брата Павла, воображая себе большой медный ключ с затейливой бородкой, каким отец-настоятель запирал, уходя, дверь в свои покои. Брат Павел, который отчаянно скучал, дни напролёт просиживая в душной келье среди пыльных книг и нескончаемых списков, развеял его заблуждение, с радостью пустившись в объяснения. Он даже помог брату Варфоломею осилить первую страницу тайнописной книги; далее Варфоломей читал уже сам, с некоторым разочарованием убедившись, что никаких особенных секретов книга не содержит.

После он забыл о тайнописи, а вспомнил совсем недавно, когда ему опять начали сниться странные сны. В тех снах являлся ему всадник в светозарных доспехах и развевающейся по ветру багрянице, с золотым светоносным копьём в руке. Всадник ничего не говорил, только смотрел с немым укором, и Степан скоро догадался, что то за всадник и в чём он его укоряет. Пожалуй, Степан тогда и впрямь сплоховал, оставив икону в склепе, — ну, ровно закрепил тем самым и увековечил право Долгопятых на безраздельное владение чудотворным образом святого Георгия.

Соваться в монастырь нельзя — там его мигом узнали бы, и злопамятный отец Апраксий, памятуя о постигшей его в поисках боярского золота неудаче, мог, чего доброго, не ограничиться обещанной анафемой, а придумать что-нибудь более действенное. Поди, если поискать, в монастырских подклетях и пыточный застенок сыщется!

Доверить свой секрет другому человеку, хотя бы и попу на исповеди, Степан тоже не мог — что-то внутри не пускало. Тогда-то он и вспомнил про тайнопись, решив оставить подсказку будущему спасителю чудотворной иконы не на бумаге и не на камне, а на задуманном мастером Чоховым гигантском медном чудище, которое, мнилось, на долгие века переживёт и своего создателя, и Степана Лаптева, и царя, волею которого было вызвано к жизни.

И на тебе — велено завтра же убрать! А он столько провозился с теми мелкими буквицами! Кабы не они, давно б уже работу закончил. Хорошо, хоть Чохов не знает, сколько времени он на то «самовольство» убил. И то, поди, догадается — мужик ведь неглупый… То-то взовьётся!

За рекой наперебой звонили колокола, созывая прихожан к вечерней молитве. Над куполами церквей кружились вспугнутые тем звоном галки; ветер то и дело доносил со стороны Пушкарской слободы едкие испарения расплавленного металла и горький запах дыма. Внизу неспешно несла свои мутноватые воды Яуза, с негромким журчанием обтекая дубовые сваи моста. Выставив к небу растопыренные закостеневшие лапы, под мостом проплыла дохлая собака — задержалась ненадолго, зацепившись за торчащую из воды корягу, потом оторвалась и, лениво покачиваясь и кружась, поплыла дальше, скоро скрывшись из вида за излучиной реки. Провожая её взглядом, Степан угрюмо размышлял о том, что человеку только представляется, будто он властен над своими делами и поступками, будто он способен сам, по своему разумению решить хотя бы мелкую мелочь. На самом-то деле всё предрешено заранее, и остаётся только плыть по течению, уподобившись этой дохлой собаке и для пущего с нею сходства растопырив руки и ноги…

Его мрачные раздумья были прерваны гнусавым, дребезжащим голосом, который вдруг раздался прямо у Степана за спиной, прося Христа ради подать убогому на пропитание. Резчик обернулся, нашаривая у пояса кошель, и увидел одетую в грязные лохмотья согбенную фигуру с протянутой рукой — то бишь именно то, что и должен был увидеть.

Нищий испуганно отпрянул, споткнувшись и едва не растянувшись на досках настила. Степан помрачнел ещё больше, решив, что побирушку напугало его обезображенное шрамами лицо. Люди часто пугались, впервые видя его, а иные и пальцем тыкали — экий, дескать, урод! Обычно Степан не обижался — привык, а вот сегодня испуг нищего калики показался обидным. И было отчего! На себя б сперва поглядел, а после других пугался. Что оборванный да грязный, то ещё полбеды; беда, что вместо носа тряпица засаленная, а сквозь редкие седые волосы на лбу воровское клеймо проглядывает. Глаза мутные, гноящиеся, из-под тряпицы тоже слизь сочится, в приоткрытой пасти редкие пеньки гнилых зубов виднеются…