Георгий Победоносец

Малинин Сергей

Когда по приказу игумена кто-то из братьев неохотно отворил дверь подвала, завывания и вопли стали слышны более явственно. Человеческая глотка просто не могла рождать столь богопротивные звуки; сомнений не осталось: в обитель проник нечестивый дух, и отец Апраксий подозревал, что знает, как сие могло случиться. Нечистого, несомненно, приволок за собой боярин Долгопятый и, по всему видать, как-то его перехитрил, приковав к монастырским стенам сильным чернокнижным заклятьем. И теперь, лишённый свободы передвижения, запертый в подвале ненавистного ему Божьего дома, демон выл и скрежетал зубами от ярости и страха, призывая на помощь все силы ада, дабы те помогли ему вновь

обрести свободу. Потому-то боярин и покинул монастырь второпях, до света, украдкой, как тать, что знал: отец Апраксий может с христианским смирением принять всё что угодно, кроме осквернения священной обители.

Окрепшим голосом игумен принялся отдавать распоряжения, необходимые для того, чтоб подготовить всё к обряду изгнания беса. Дикие вопли и сатанинский хохот в подвале то затихали на короткое время, то начинались вновь; это было так страшно, что братия непрерывно крестилась и шептала молитвы, а отец Апраксий, грешным делом, думал, что предпочёл бы такой напасти обстрел из осадных мортир.

Начавшаяся в ту ночь отчитка с перерывами на еду и сон продлилась без малого неделю. Бес попался зело упорный и сильный, и ничем его было не взять — ни молитвами, ни песнопениями, ни ладаном, ни святой водой, коей отец Апраксий собственноручно опрыскал, казалось, каждый камень в монастыре и особенно в монастырских подземельях. Валясь с ног от усталости, игумен бродил по каменным заплесневелым лабиринтам, размахивая кадилом и властным, хотя уже и слегка осипшим голосом повелевая бесу убраться обратно в пекло, из коего он вылез. При нём неотлучно находился брат Варфоломей, добровольно вызвавшийся сопровождать отца Апраксин в этом небезопасном предприятии. Он светил игумену факелом, подавал необходимое и, не проявляя страха, укреплял решимость отца Апраксин своею решимостью. Видно, доблесть, о коей когда-то рассказывал игумену княжич Загорский, осталась с братом Варфоломеем даже тогда, когда его покинула память, и за эти шесть бесконечных дней и ночей отец-настоятель проникся к нему искренним уважением. Он бы, наверное, даже и полюбил брата Варфоломея, кабы не одна задняя мыслишка, что время от времени приходила игумену на ум, отвлекая от важного дела.

На третий день отчитки вопли беса начали мало-помалу слабеть, заставив отца Апраксин воспрянуть духом и с новыми силами приняться за дело, а к исходу шестого стихли окончательно и более не возобновлялись. Едва добредя до своих покоев, игумен без сил повалился на ложе и уснул каменным сном без сновидений, не успев даже снять сапоги, коими пришлось заняться служке.

Через час, однако, отец Апраксий вдруг пробудился, а пробудившись, немедля ощутил полную ясность ума. Все части головоломки встали на свои места, все загадки отгадались сами собой, словно во сне игумен успел коротко переговорить с Господом и получить от него все необходимые разъяснения.

Помолившись, поплескав в лицо студёной водой из рукомойника, натянув сапоги, разгладив бороду и покрывшись клобуком, отец Апраксий нанёс краткий визит в монастырскую библиотеку, после чего вернулся в свои покои и велел служке разыскать и привести к нему брата Варфоломея.

Последний вскоре явился и, остановившись на пороге, первым делом взглянул на высокую стопу пыльных книг, что громоздилась на самом видном месте с краю стола. Игумен, внимательно наблюдавший за его лицом, заметил что-то вроде невесёлой улыбки, на краткий миг искривившей губы монаха.

— Скажи-ка, сын мой, не хочешь ли ты исповедаться? — ласково осведомился отец Апраксий. Несгибаемая сталь приказа, таившаяся внутри этой ласки, как таится до поры в ножнах острый булатный клинок, сегодня угадывалась легче, чем обычно. — Может, покаешься?

— В чём, отче? — не убоявшись звеневшего в голосе игумена булата, смиренно удивился брат Варфоломей.

— Так уж и не в чем? — Отец Апраксий дотянулся до ларца, со стариковской медлительностью поднял резную крышку (ларец мастерил брат Варфоломей, и игумену тот ларец очень нравился) и неожиданно резким движением выбросил на стол перед собой ворох измятых, разрозненных, надёрганных листов. — А кто книги священные испоганил и осквернил? Скажешь, не ты?

Брат Варфоломей на мгновение склонил голову, но тут же выпрямился вновь.

— В том каюсь, — твёрдо ответил он. — В ином же не раскаиваюсь. Привелось бы вдругорядь — то же самое сделал бы.

— Ишь ты, — криво усмехнулся игумен. — Ну, да я от тебя иного и не ждал. На отчитку в подклеть со мной пошто ходил? Боялся, что до срока злодейство твоё раскрою?

— Боялся, — признался чернец.

— А кабы я и впрямь свежую кладку сыскал, тогда что?

Леший промолчал, потупив взор.

— Убил бы, — ответил за него иеромонах. — Как Бог свят, убил бы.

— Не по злому умышлению, — сказал Леший.

— Ну, ведомо, единственно по нужде, — хмыкнул игумен. — а после сказал бы, что это бес надо мною верх взял. Хитёр! Ну и что ныне прикажешь с тобой делать?

Леший развёл руками.

— Твоя воля, — просто сказал он. — Я и противиться не стану. Мне, отче, ныне всё едино.

— А злато боярское где?

— Того не скажу, — неожиданно упёрся чернец. — Ни к чему тебе, отче, его злато. Чёрное оно, кровью политое. Не от Бога оно, от сатаны.

— А тебе, стало быть, и от сатаны сгодится…

— И мне ни к чему, — помолчав, молвил Леший. — В пруду я его утопил, дабы добрых христиан блеском своим греховным не искушало.

— Так, — тяжко произнёс игумен, подавив греховное желание в сердцах плюнуть на пол. — Экий ты, право… Стало быть, вернулась к тебе память?

— Лучше б не возвращалась, — глухо отозвался чернец.

— Вот и я так же мыслю, — вздохнул отец Апраксий. — Всё я понимаю, одного в толк не возьму: пошто стрельцы по боярина следам до сей поры к нам в обитель не пожаловали? Иль не было доноса?

— Был, — признался Леший. — Да я его в приказ не понёс, спалил.

— Пошто?

— Долгопятым не хотел уподобиться, — сказал чернец.

— Иного ты не хотел, раб Божий, — сказал игумен. — Не хотел ты, чтоб стрельцы, по монастырю шаря, вопли те услыхали и боярина вызволили. А ныне что ж?.. Коль доноса не было, боярин перед царём чист. Выходит, стало быть, что в моей обители не монахи, а злодеи укрываются, кои бояр родовитых без вины живьём в стены замуровывают! Да ежели царь про то сведает, он не токмо тебя, а и меня с тобой заодно на кол усадит! Братию на Соловки сошлёт, а монастырь с землёй сровняет.

— Того не миновать, — согласился Леший, и в его голосе игумену почудилась насмешка.

Отец Апраксий помолчал, заново обдумывая то, что за это утро уж успел обдумать не единожды. Выдавать злодея царю нельзя, а брать на душу новый грех, казнить своею волей не хотелось — и без того уж нагрешил сверх всякой меры, того и гляди, чаша терпения Господнего переполнится, и будет тогда беда пострашнее царской немилости. Оставалось одно: отпустить с миром.

— Бог тебе судья, — молвил он, приняв окончательное решение. — Ступай на все четыре стороны, чтоб через час даже духу твоего в обители не осталось. Увижу тебя иль хотя бы услышу, что ты поблизости вертишься, — так и знай, предам анафеме. Ступай! Глаза б мои на тебя не глядели, душегуб…