Георгий Победоносец
Шрифт:
Придя к такому выводу, боярский сын не удивился и не испугался. Ну, холоп. Ну, ушёл, а после пришёл — что тут такого? Время для Ивана ничего не значило, он его не считал. День, неделя, десять лет, целая жизнь — всё едино, когда живёшь в лени да скуке.
Однако ж Аким был холоп не простой — это Ванька и в десять лет понимал, а уж теперь-то и подавно. Что на конюшне других смердов порол и, бывало, насмерть запарывал — то чепуха, плешь комариная. Знать Иван ничего про их с отцом дела не знал, однако чувствовал: непросто сие, и Аким непрост, и дела их с тятенькой таковы, что про них, может статься, даже Господу Богу неведомо, а ведомо одному
А Ваньке-то что с того? Так оно даже потешней. Занятней, по крайности, чем в Свято-Тихоновой обители, в монастырском храме столбом стоять, креститься, непонятные поповы слова слушать и делать вид, будто молишься. Аким-то небось за всю жизнь «Отче наш» не заучил, и какое ему с того лихо? Кого хочет, того и режет, и никто ему, окромя тятеньки, не указ. Сие ль не любо? Да любо! Любо! Ещё как.
Словом, появление Акима Иван воспринял как добрый знак. Стронулось что-то в жизни, пошло вперёд, и в извечной ровной скуке как будто появился просвет. Мысль, пришедшая в голову Ивану, когда он осознал, что безносый палач не привиделся ему во сне, а явился во плоти, была проста. «Не сносить кому-то головы», — сев на ложе, подумал Иван.
По всему видать, ожидалась потеха. Не желая ничего пропустить, Иван Долгопятый живо спрыгнул с постели и, как был, босой, в длинной холщовой рубахе, крадучись вышел из опочивальни.
Потеха и впрямь удалась на славу. Дверь отцовской спальной горницы была прикрыта неплотно (Иван когда-то потратил немало времени, сил да выдумки на то, чтоб дверь сия, закрывшись, через малое время сама собою потихоньку отходила от косяка; вот тебе, тятенька, и дурак!), и всё, что происходило внутри, он видел и слышал целиком, до малейшей мелочи. При виде отрезанной головы, которую безносый душегуб зачем-то притащил в терем, Ивана затрясло — не от страха, нет, а от знакомого возбуждения, такого сильного, какого боярский сын не испытывал ни разу, даже когда расстреливал медведя или целился из мушкета в голову ничего не подозревающего мужика. Любо! Ай любо! Воистину, жизнь наконец-то начала делать поворот, коего Иван Долгопятый давно ждал.
А вот тятенька головы испугался, то было видно с первого взгляда. Ивану даже смешно стало: ну что он, ей-богу, как дитя малое? Сам ведь хотел Зиминых извести, так чего теперь пугаться? Мёртвая-то голова поди не укусит! Вот тебе и грозный боярин — куска дохлятины убоялся!
Всё ж таки зря боярин на сына грешил — не был Ванька глуп. План, что Феофан Иоаннович с Безносым Акимом в ту ночь составили, Иван понял сразу, едва ли не с первых туманных отцовых слов. И не только понял, но и оценил. Задумка была не дурна, но и не больно хороша — так, серединка на половинку. Начал-то тятенька за здравие, в миг единый смекнув, как ему нежданную беду себе во благо обернуть. А вот кончил, к немалому удивлению сына, за упокой, задумав свалить самую главную да вдобавок ещё и самую приятную работу на царёв суд. Белены, что ль, объелся? Сам же сто раз говаривал, что царь-батюшка судит, как ему Бог на душу положит. Сегодня в уста облобызает, возвысит и одарит щедро, а завтра сунет сапогом в харю и отдаст извергу своему Малюте Скуратову в опричный двор на растерзание. Нешто постарел тятька-то, из ума помаленьку начал выживать?
Вернувшись в постель и укутав одеялом озябшие от долгого стояния на голом полу босые ноги, Иван вдруг понял, что знает, как поправить отцовский замысел. Он даже с ложа соскочил и, став на колени в красном углу, помолился Господу, вознеся ему хвалу за то, что вразумил раба своего. Он и впрямь полагал, что надоумил его Господь, хотя вернее было б думать, что Ивана толкнул под локоть бес-соблазнитель, неизменно обитающий в любом оружии, будь то блистающая медными завитками бомбарда, побитый ржавчиной прадедовский меч или простой булыжник, что удобно лёг в ладонь.
Приняв решение, Иван уснул сном праведника, а когда проснулся, обнаружил, что боярин уж укатил в Москву, ко двору. Наскоро перекусив чем бог послал и выпив добрую чару вина, чтоб не дрогнула рука, Иван Феофанов сын Долгопятый велел седлать своего аломанского битюга. Вскоре он уже ехал полем, напрямик через крестьянские посевы, держа поперёк седла готовый к бою мушкет.
Иван искал потехи, не ведая, что его вмешательство в грядущие события резко повернёт и его судьбу и судьбы иных людей. Пути Господни неисповедимы; извилистыми тропами направляя человека к ведомой одному ему цели, в великой мудрости своей Вседержитель устроил сей мир так, что всякой твари в нём сыщется применение и даже коровья лепёшка, не говоря уж о боярском сыне, на что-нибудь да сгодится.
Сотник Василий Голый, коему боярин доверил самому говорить с Зиминым, повёл дело без спешки, издалека. Голому нравилось играть с теми, кого велено было взять и доставить в расспросную избу, как кошка с мышью, чтоб хотя бы ненадолго продлить упоительные минуты полной власти над человеком. Кошка, тираня мышь, до поры не выпускает когтей, поддевая жертву обманчиво мягкой лапой, коя, когда кошке наскучит игра, вмиг сделается твёрдой, как железо, и такой же смертоносной.
Спросив у Никиты, вправду ли он есть Никита Андреев сын Зимин, и получив утвердительный ответ, сотник блеснул белозубой улыбкой.
— То дело. Тебя-то мне и надобно. Да ты не хмурься, не тужи! Я отца твоего, Андрея Савельевича, знавал, вместе в Астрахань ходили, разом государеву службу справляли… Он здоров ли:
— Умер, — сказал Никита.
Он был бледен и вид имел отрешённый, ко всему безучастный, будто и не заметил, что двор полон вооружённых всадников. Казалось, он не до конца понимает, с кем говорит. Степан же сразу насторожился, навострил уши — не потому, что знал за собой либо, упаси бог, за Никитой какую-то вину, а просто по исконной мужичьей привычке не ждать от начальных людей добра.
— У-у-умер? — изумлённо протянул сотник и, обернувшись через плечо, зачем-то переглянулся с сидевшим в возке боярином — как показалось Степану, со значением. Засим, сняв шапку, перекрестился, снова надел шапку и спросил: — Когда ж он успел-то? Вроде не собирался, да и года его не те… Аль захворал?
У Никиты на скулах вздулись желваки. Ласковый голос сотника Голого и его шутливый, будто за бражным столом; тон казались неуместными и издевательскими даже Степану. Что уж говорить о Никите, только что потерявшем отца!
Дюжий стрелец, дёрнув повод, двинул коня на Степана; забавляясь, толкнул мужика конской грудью.
— Посторонись, смердушко, затопчу, — сказал он сверху.
— Над пешим орлом и ворона с колом, — кляня беса, что тянул его за язык, всё ж таки не смолчал Степан.
Стрелец замахнулся плетью, но, встретив прямой и твёрдый взгляд мужичьих глаз, отчего-то передумал.
— Языкатый больно. Гляди! Язык холопу укоротить — дело недолгое. Экий орёл выискался! На себя погляди. Ворона ощипанная, смерд лапотный, а туда же — орёл…