Герцен
Шрифт:
Герцен перелистывал только что доставленную, 12-ю, декабрьскую книжку журнала за 1843 год. 11 декабря записал в дневнике: «Неблагородство славянофилов „Москвитянина“ велико, они добровольные помощники жандармов. Они негодуют на Грановского за то, что он не читает о России (читая о средних веках в Европе), не толкует о православии, негодуют, что он стоит со стороны западной науки (когда восточной вовсе нет) и что будто бы мало говорит о христианстве вообще. Все это было бы их дело; но они кричат об этом так, что и Филарет начал толковать, хотят печатать в „Москвитянине“, что он читает по Гегелю etc».
Хорошо еще, что существует видимость публичности и Грановский с кафедры может ответить «Шевырке» и присным. 20 декабря 1843 года, окончив лекцию, Грановский обращается к аудитории: «Обвиняют, что я пристрастен к Западу, — я взялся читать часть его истории, я это делаю с любовью и не вижу, почему мне должно бы читать ее с ненавистью. <…> Если б я взялся читать нашу историю, я уверен, что и в нее принес бы ту же любовь. Гром рукоплесканий и неистовое bravo, bravo окончило его речь. <…> На этот раз публика была достойна профессора. И какая плюха доносчикам! Такие проявления… как они ни редки — радуют. Глядя на гам и шум, у меня сердце билось и кровь стучала в голову,
Хрестоматийная суть расхождений Герцена, Грановского, их противников и друзей, членов герценовского кружка «западников», а точнее, «наших» (по определению Герцена [66] ) состояла, как известно, в понимании и отстаивании различных возможностей развития России и споре о выборе пути предстоящих преобразований — европейского и особого, русского, в возможность которого верили славянофилы. Приверженность части общества к историческому опыту Запада (естественно, со многими оговорками) наталкивалась на протест славянофилов, славян, уверенных в гибельности Петровских реформ и необходимом возвращении к самобытности допетровского периода («к русским основам, согласным ее духу» — как было сформулировано в более поздней «Записке» К. Аксакова 1855 года).
66
Не путать с современными молодыми узурпаторами термина.
Самые сильные стороны взглядов славянофилов сближали их с западниками. В славянофильском наследии важна постановка коренных российских вопросов о роли народа в судьбах страны; призывы к сближению с ним, к изучению народной жизни и быта, культуры и языка. Особая общность двух направлений — в обличении «угнетательной системы» самодержавия (по слову И. Киреевского) и в резкой критике злодеяний крепостничества. В этом смысле славянофилы — оппозиционеры, почему и подвергались преследованиям власти.
Весьма условной терминологией устоявшихся «эпитетов», как многие считали (в том числе П. В. Анненков), и выражалось противостояние этих двух, очень неоднородных, разношерстных лагерей, и, как увидим в дальнейшем, не имеющих единства в воззрениях даже в собственных рядах.
Не правы те критики славянофильства, полагал Д. И. Писарев, которые «стушевывали под один колер» Хомякова, Киреевского, К. Аксакова и других. У каждого — своя, индивидуальная физиономия. И Герцен, оказавшись с ними лицом к лицу, не уставал всматриваться в их лица, характеры, историческое поведение.
При всей нетерпимости, бескомпромиссной страстности споров, навсегда разводящих даже бывших, любящих друг друга людей, — это был искренний поединок, как они полагали, решающий. Речь ведь шла о судьбах Отечества.
Разговор со славянами, полемика с ними предстоит еще долгая, особенно когда у Герцена появятся собственные бесцензурные издания. (Но об этом речь опять-таки впереди.)
Но как же определить его взгляды в рассматриваемую эпоху? Был ли он «западником» в 1840-е годы или только «поддерживал западников в спорах со славянами»? Как изменялись его воззрения, представления? И как они расходились в оценках славян с более радикальным Белинским? Послушаем Герцена, Грановского, откроем их сочинения, ибо широкая панорама идейного противостояния вышедших к барьеру противников — «наших» и «не наших», развернутая Герценом, так и осталась навечно в «Былом и думах».
При самых серьезных научных исследованиях и политологических выкладках, трудах, анализах, литературных воплощениях (в силу вечной злободневности и сиюминутности темы [67] , которую коротко затронем в подстрочных примечаниях, не чуждых и в построении корпуса «Былого и дум») никто, пожалуй, так и не смог художественно превзойти Герцена в его характеристиках, оценках и трактовках этих особенных явлений в истории русской общественной мысли. Трудно отвлечься от взгляда Герцена на своих «друзей-врагов» — гуманного, художественно-заостренного, литературно-изысканного. Ведь люди-то какие — философы, спорщики, поэты…
67
История дальнейшего преломления славянофильского учения в новые формы и влияния, оценка их вклада и наследия в историю русской общественной мысли еще, как известно из научной литературы, на долгие десятилетия займут внимание крупнейших историков, философов, ученых, политических деятелей. Бескрайняя литература, естественно, останется за пределами нашего повествования. Не секрет, что каждая новая общественно-политическая эпоха, раздавая свои оценки, создавая свои теории, берет из хранимого ею культурно-исторического наследия идеологически ей подходящее. Приведем, например, слова Н. Бердяева, сыгравшего видную роль в разработке «веховской» концепции славянофильства. Завершая свою монографию «Алексей Степанович Хомяков» (М., 1912), он отметит непреходящее влияние идей одного из вождей славянофильства: «Мы унаследовали от Хомякова религиозно-христианское направление, национальное сознание, постановку проблемы Востока и Запада, свободное и свободолюбивое богословствование, русскую философию, воюющую против небытия… Всюду положил он основание национальной традиции в русской духовной культуре…» Расширяя масштабы наследства славянофилов, Бердяев присоединяет к нему не только «почвенничество» (как, впрочем, делают и другие авторы), но и народничество, правда, считая его «незаконным порождением» славянофильства, ибо оно видело в русской общине «чуть ли не спасение мира, но обосновывавшее свои идеалы не религиозно, а материалистически». «Да, — пишет Бердяев, — устарела славянофильская доктрина, чужд нам их душевный уклад, вырождаются их потомки, но не устарело, навеки осталось то славянофильское сознание, что русский дух религиозен и что мысль русская имеет религиозное призвание». Среди основных проблем и тем, выдвинутых лидерами раннего славянофильства, тему Востока и Запада философ считает наиглавнейшей. И действительно, тема с вариациями (панславизм, евразийство)
В современной науке рубежа двух веков оба течения русской общественной мысли — западники и славянофилы и место в них Герцена, расцениваются по-разному, иногда с прямо противоположным или искаженным толкованием явления либерализма в зависимости от сложившейся конъюнктуры. Быстрее всего на перемены начала 1990-х годов среагировали вузовские учебники по истории. Преодолевая стереотип, относящий либерализм к узкоклассовому буржуазному течению, его стали рассматривать как альтернативу революционному пути разрешения общественных противоречий, принятому в советской историографии (Гоголевский А. В.Очерки истории русского либерализма XIX — начала XX века. СПб.: Изд-во Санкт-Петербургского университета, 1996). Из-за неправомерного нахождения Герцена в лагере революционеров, заключенного туда В. Лениным, Герцена-западника стали переводить в лагерь либералов и демократов.
В учебнике для вузов «Курс отечественной истории IX–XX вв. Основные этапы и особенности российского общества в мировом историческом процессе» (под ред. Л. И. Ольштынского. 2-е изд. М.: ИТРК, 2005) обозначаются три направления общественно-политической мысли в понимании исторического пути России: либеральное (славянофилы и западники), революционное, консервативное. И Герцен с Огаревым и Белинским остаются у авторов в тенетах революционных оков как идеологи революционного течения.
В. А. Федоров (История России XIX — начала XX века: Учебник. 4-е изд. М.: Проспект, 2006) обозначает три течения: охранительное, либеральнооппозиционное и леворадикальное, и помещает западника Герцена в либерально-оппозиционный лагерь. Отделяя от умеренно либеральных друзей Герцена — Анненкова, Корша и Кетчера, Герцен с Белинским и Огаревым причислены автором к представителям с «радикальным образом мыслей».
Л. И. Семенникова (Отечественная история России в сообществе мировых цивилизаций: Учебник для вузов. 9-е изд. М., 2008) также склонна причислить Герцена к либеральному направлению в русской общественной мысли 1830–1840-х годов — западничеству, и тоже к его радикальной струе. Платформа западничества 1830–1840-х годов, — преждевременно заключает автор — правовое государство и гражданские права для всех; конституция, утверждающая разделение властей и контроль общества за властью; форма правления государства — конституционная монархия.
В «Истории России XVII–XIX веков» (под ред. Л. В. Милова. МГУ [учебник для вузов]. М.: ЭКСМО, 2006) автором главы Н. И. Цимбаевым люди 1840-х годов охарактеризованы как поколение либералов-идеалистов. Западничество и славянофильство, будучи разновидностями раннего российского либерализма, отразили попытки создания целостных концепций преобразования страны. Спор противостоящих групп — в выборе пути. И Герцен с Огаревым поддерживали западников в полемике со славянами, но в их отношениях с основными членами кружка западников всегда дремали «зачатки злых споров 1846 года», когда герценовский материализм и атеизм были отвергнуты Грановским. С. С. Секиринский и В. В. Шелохаев в книге «Либерализм в России. Очерки истории (середина XIX — начало XX вв.» (М.: Памятники исторической мысли, 1995) подчеркивают, что Герцен, по свойствам своего тонкого ума, чуждался всякой односторонности и объективно в спорах западников и славянофилов в 1840-е годы был на стороне западников.
Как увидим в дальнейшем, после европейских революций 1848 года Герцен четко определил свою позицию либерала и демократа: эволюционное развитие общества без революций и всяческих насильственных потрясений.
В наши дни, когда некоторые полагают, что либерализм изжит (ибо часть либералов, «наиболее шустрая», дискредитировала себя), когда рассуждают насчет «пресловутого кризиса либерализма», на сцену должны выйти новые строители гражданского общества, умеющие работать по «самым извечным либеральным лекалам». И тут вечные образцы: уважение прав свободной личности, гуманизм, терпимость, любовь к отечеству без человеконенавистничества, свобода и гласность, завещанные нам выдающимися фигурами нашей истории (Герценом и другими) не должны быть отринуты ( Акунин Б.Интервью с М. Ходорковским // Esquire. 2008. № 10).
И тут армия выстроившихся определений, мнений, высказываний, блестящих, поучительных — только приглашение к сплошному чтению неувядаемых страниц герценовских мемуаров.
Глава 25
«ДРУЗЬЯ-ВРАГИ», «ВРАГИ-ДРУЗЬЯ»
Рядом с нашим кругом были наши противники, nos amis les ennemis, или, вернее, nos ennemis les amis — московские славянофилы.
Москва 40-х годов позапрошлого столетия поражала не только страстной непримиримостью публичных споров двух оформившихся в противоборстве лагерей, но и некой допотопной экстравагантностью внешнего облика приверженцев русской самобытности. Вот когда пошли в ход охабни [68] и мурмолки, атласные рубашки и кушаки, окладистые бороды и стрижки в кружок. Если в Конюшенной вдруг повстречается человек странноватого вида в столь разнопером наряде, то, несомненно, — это Константин Аксаков, живущий тут же по соседству, на Сенной, или же сам Алексей Степанович Хомяков, непременный лидер славян, которого, как ни старайся, все же выдает цыганская внешность.
68
Вид древнерусской верхней одежды.
«Во всей России, кроме славянофилов, никто не носит мурмолок», — приметит Герцен. А Чаадаев пошутит: «…К. Аксаков оделся так национально, что народ на улицах принимал его за персианина».
Славянофилы, считал Герцен, «начали официально существовать с войны против Белинского; он их додразнил до мурмолок и зипунов. Стоит вспомнить, что Белинский прежде писал в „Отечественных записках“, а Киреевский начал издавать свой превосходный журнал под заглавием „Европеец“; эти названия лучше всего доказывают, что в начале были только оттенки, а не мнения, не партии». Когда Белинский окончательно излечился от своей «переходной болезни» (сводившейся, известно, к непротивлению и «к признанию предержащих властей»), то он, «как следовало ожидать, опрокинулся со всей язвительностью своей речи, со всей неистощимой энергией на свое прежнее воззрение». Особую страстность начавшейся полемике придавали его статьи и уж, конечно, «Письмо» Чаадаева, немало поспособствовавшее единению славянофилов.